— А Энди, его дочь?..

— Прекрасная девушка, — отозвался Фроствиг. — Она еще в раннем детстве лишилась матери и росла независимой, ну просто мальчишка-сорванец. Она, разумеется, тяжело переживала смерть отца. Пожалуй, даже слишком сильно. Энди практически не выходит из дома, лишь изредка в магазин за продуктами. И… — суровый взгляд Фроствига тяжело опустился на Пирса, который тут же виновато опустил голову, — …ходит в чем мать родила загорать на скалах у моря, где, по слухам, предлагает себя этому самому морскому чудовищу, как будто желает принести себя в жертву, словно это поможет воскресить ее дорогого отца.

— Ужасно печально, — посочувствовал Пирс, — не говоря уже о том, что это чистое безумие.

Фроствиг пожал плечами.

— Все может быть. Лично мне кажется, что это лишь досужие вымыслы. Никто точно не знает, что у нее на уме, поскольку она никому ничего не рассказывает. Вдруг она пытается превратить Блэквуд-Бич в нечто вроде местного Сен-Тропе? И вот еще запомните: все мы измеряем собственное горе по-разному.

Пока Пирс размышлял над последней фразой Фроствига, профессор, хрустнув костями, поднялся с кресла и вытащил из-под положенной на сиденье кресла подушки, на которой сидел, огромный штангенциркуль, после чего осторожно приблизился к гостю.

— А теперь, молодой человек, если вы готовы отблагодарить меня за потраченное на вас время, позвольте мне сделать несколько измерений.

Ошеломленный Пирс беспомощно опустился в кресло, покорно отдав себя в руки Фроствига, который измерил его череп, предплечье, бедро и прочие части тела.

Наконец старик завершил свое странное занятие, Пирс встал, и Фроствиг проводил его до двери.

Когда они проходили мимо темного угла, в котором была замечена горилла, глаза Пирса, теперь уже привыкшие к полумраку, сыграли с ним шутку, столь знакомую тем, кто страдает миопией, но обычно неизвестную людям с хорошим зрением, таким, как Пирс: замеченный с большого расстояния предмет при близком рассмотрении оказывается чем-то совсем иным.

Пирс собрался было повнимательнее рассмотреть то, что стояло в углу, но хозяин не дал ему это сделать, торопливо подтолкнув к выходу.

По пути домой до Пирса дошло, что он принял за гориллу огромную меховую шубу, надетую на человеческую фигуру со стеклянными глазами.

Впервые они столкнулись лицом клипу на рынке, в том ряду, где торгуют мукой и сахаром.

Пирс отвел взгляд от пакетов муки со странным названием и тотчас обнаружил, что угодил в ловушку: его взгляд был устремлен на восхитительный профиль Энди.

В следующую секунду ему стало ясно, что он просто обязан заговорить с ней. Для начала. А затем — если станет понятно, что никаких препятствий для этого не существует — властно схватить ее за талию, перебросить через плечо и ускакать прочь на каком-нибудь крылатом коне в какой-нибудь уединенный замок, где возлежать с ней на ложе любви по двадцать три часа в сутки.

Пирса трудно было назвать мускулистым молодым человеком, а Энди формами своими приближалась к богине, так что с забрасыванием ее на плечо он не стал торопиться. Затем инстинкт подсказал ему, что силу он найдет в другом месте.

Однако на краткий миг — молча и не хватая ее за талию — он просто положил локоть на пыльный, покрытый лаком прилавок рынка Рекстроз-Маркет (основан в 1910 году) и принялся пристально рассматривать лицо Энди.

Ее черты были слегка кастильскими, или левантийскими, или греческими — какой-то из тех средиземноморских рас, которые Пирс никогда не мог отличить друг от друга. Лоб девушки был чист, как Пирс и подумал, в первый раз увидев ее в подзорную трубу. Светло-карие глаза вызвали головокружение. Крупный, бросающийся в глаза нос заставлял задуматься о том, как лучше всего повернуть голову, чтобы было удобнее целовать ее сочные губы.

Пирс опустил взгляд ниже. На Энди была мужская рубашка, завязанная на талии узлом, хлопковые шорты с цветочным рисунком и сандалии, выгодно подчеркивавшие привлекательные щиколотки. Она задумчиво, если не сказать рассеянно, наполняла продуктами плетеную корзинку.

Энди терпела полный обожания взгляд Пирса секунд тридцать, после чего направилась прямо к нему.

Пирс поспешно выпрямился, понимая, что выглядит как типичный бездельник или пресыщенный сердцеед, если, конечно, такие водятся на рынке. Он открыл было рот, чтобы избавиться от словесного бремени теперь уже полностью расцветшего почитания, но Энди заговорила первой:

— Я вас знаю, сэр?

Ее громкий мелодичный голос поверг Пирса в еще более опасные глубины растерянности. Ему хотелось сказать что-то вроде: «Хотя вы не знаете меня, милая леди, нам самой судьбой была уготована встреча в ту самую минуту, когда я издали увидел вашу волнующую, восхитительную обнаженную грудь». Однако вместо этого он, заикаясь, выдавил из себя следующее:

— Нет… но я… то есть… мое имя…

— Мне все понятно, можете не продолжать, — резко оборвала Энди. — Я не намерена выслушивать, что вы хотите сказать, независимо от ваших, возможно, добрых намерений. В данный момент моя жизнь слишком запутана. У меня нет времени для старых знакомых, не говоря уже о новых.

Она развернулась, чтобы уйти, и сердце Пирса упало.

— Подождите! Я совсем недавно живу в вашем городе. Я просто хотел представиться вам.

Энди снова повернулась к нему.

— Мой отец свято верил в право человека на частную жизнь. Он не советовал мне предаваться праздной болтовне с незнакомыми людьми. И хотя он ушел из жизни, я все еще продолжаю следовать его наставлениям. Прошу вас более не беспокоить пребывающую в трауре женщину или я рассержусь на вас.

Покончив с Пирсом, Энди, соблазнительно покачивая бедрами, направилась к прилавкам, где торговали чипсами и прохладительными напитками. В самом конце прохода она неожиданно остановилась и обернулась. Ее губы тронула загадочная улыбка.

— Возможно, когда все это кончится… — не менее загадочно произнесла она и удалилась.

Не то что говорить, даже мысли свои Пирс не мог облечь в более или менее осмысленные фразы.

На самом деле я не чужой в вашем городе…

И…

Как такое восхитительное тело может пребывать в трауре?

У лица в зеркале выражение было хитрое и в то же время отталкивающее. Брови взлетали вверх, совсем как у Граучо Маркса. Глаза жутко косили. Губы безобразно кривились. Ноздри вывернулись наружу, как у искусанного пчелами быка. В целом зеркальное отражение напоминало человека, который одновременно услышал скверный каламбур, съел лимон или чьи-то пальцы безжалостно пощекотали ему ребра.

Пирс прекратил кривляться. Он стоял перед висящим в ванной зеркалом, прижавшись животом к раковине, и был занят тем, что пытался разглядеть на своем лице признаки зарождающегося уродства, которые могут дать о себе знать в любой момент при встречах с людьми. Но нет, Пирс не обнаружил ни малейших признаков чего-то подобного. Вообще-то он привык считать, что лицо у него приятное. И все же наверняка в нем должен иметься некий скрытый изъян.

Иначе как объяснить холодность Энди?

Они встретились еще дважды — один раз снова на рынке (молчание) и еще раз у стен ее дома (уродливое строение, увенчанное остроконечной крышей и башенками и с огромным окном над входной дверью — ни дать ни взять глаз внутри пирамиды с долларовой купюры; встреча отличалась «гостеприимством» в духе Лукреции Борджиа, что было подчеркнуто жестом Энди, которая рукой изобразила, что охотно перерезала бы Пирсу горло).

В общем, оставь надежду всяк сюда входящий, подумал Пирс и уныло, уже в который раз бессмысленно состроил уродливую гримасу.

Копна каштановых волос, ниспадавших на лоб, спокойные голубые глаза, непритязательный нос, красиво очерченный подбородок… Он никак не мог взять в толк, почему в принципе недурная внешность вызывает столь яростное отвращение. Что касается тела, то все бывшие любовницы Пирса оценивали его как очень даже удовлетворительное.