— Припаркуй ее где-нибудь, будь другом!

Он было открывает рот, чтобы рявкнуть что-то на своем фараоньем наречии, но я ловко переключаю на себя его чувство субординации и иду к подъезду.

Здание ООН кишит охраной. Осмотревшись и определив, кто тут заправляет, пробираюсь к нему. Дело на этот раз особой важности, и миндальничать некогда, поэтому субординацией не ограничиваюсь и добавляю к ней любовь к жене, сыну, собаке и, судя по ощущениям, новой газонокосилке — чего еще ждать от этих тупиц-федералов.

— Не могли бы вы меня проводить? — спрашиваю.

— Конечно, сэр! Сюда, пожалуйста.

Продолжая отдавать приказы по рации, агент прокладывает путь по переполненным коридорам, и вскоре мы оказываемся в зале Генеральной Ассамблеи. Проблема в том, чтобы подойти достаточно близко к президенту. Мой прикид уж точно тут не поможет: на мне гавайская рубашка, зеленые пижамные штаны, которые один приятель стащил из психушки, а на ногах сандалии.

Думай, Зильджиан, думай!

— Вы одолжите мне свой костюм? — спрашиваю агента.

— Пожалуйста, сэр!

Приняв более-менее пристойный вид и сжимая в руке клочок бумаги со списком покупок, типа это какой-то секретный меморандум, поднимаюсь к подиуму. Все большие шишки уже на своих местах, генсек что-то вещает с трибуны, телекамеры включены. С детства мечтал попасть в телевизор, хоть и не в таком виде. Пробираюсь бочком между рядами… Вот они, голубчики! У нашего на придурковато-пуританской физиономии написано благородное негодование, его заклятый враг самодовольно ухмыляется, словно наркодилер, который вовремя успел выкинуть из окна машины пакет с травкой.

На меня никто не обращает внимания.

Пока.

Головы двух президентов соединяет толстенный чешуйчатый побег зловеще-оранжевого цвета. Никогда не видел такой мерзости. Да уж, похоже, нам и в самом деле грозит война.

До политических маньяков уже рукой подать, и тут на меня наконец начинают оборачиваться, причем не слишком доброжелательно. Однако, прежде чем охрана успевает что-либо сообразить, я начинаю действовать. Хватаюсь за щупальце ненависти обеими руками и дергаю изо всех сил, пытаясь вытащить его сразу из двух голов. Держится оно поразительно крепко — со стороны, наверное, похоже, будто я пытаюсь выжать штангу для олимпийского рекорда. Наконец концы поддаются — оба лидера дергаются своих креслах, точно акулы, пронзенные острогой.

Не в силах удержаться, я наклоняюсь к ним и горячо шепчу:

— Представьте, что больше нет ни государств, ни границ. Попробуйте, у вас получится! Вы ведь на самом деле не хотите воевать…

Одновременно выдергиваю у нашего президента его патриотизм и втыкаю в голову арабиранистанцу. Потом проделываю обратную операцию.

Все эти загадочные вудуистские пассы над головами обожаемых лидеров истощают терпение охраны, и гориллы наваливаются на меня всей кучей, как на футбольный мяч в игре на суперкубок. Ленноновские очки слетают с носа и кувыркаются в воздухе, потом слышится зловещий треск… Впрочем, я могу и ошибаться, трудно что-то расслышать сквозь такое количество пыхтящих тел.

Я падаю куда-то в темноту. Рядом появляется Люси, как всегда, обнаженная и увенчанная алмазным сиянием.

— Ты молодец, Зильджиан. Приходи к нам, когда захочешь.

Ее очертания начинают медленно расплываться.

— Погоди, — кричу я. — Как мне вернуться туда, где я был раньше?..

Нет ответа.

За решеткой пришлось провести всего полгода — штаны из психушки помогли адвокату доказать мою невменяемость. Ну и ладно. Хоть никто на свете и не подозревает, что я на самом деле сделал, зато простой народ считает меня героем. Вдобавок, к моему великому изумлению, Синтия аккуратно навещала меня три раза в неделю — потеря очков, оказывается, ничего не меняет. Но самое главное то, что наш президент и тот северный арабиранистанец после сенсационного примирения на глазах всего мира стали закадычными друзьями и даже сфотографировались в обнимку на площадке мини-гольфа в Диснейленде.

Вышел я, значит, из тюрьмы и прогуливаюсь как-то опять по Бродвею. Глядь — а навстречу тот же монах-коробейник. Подхожу к нему, а он расплывается в улыбке до ушей и показывает мне на голову:

— Какой лотос расцвел, а?

— Ну, — хмыкаю я, не показывая, что доволен, — что новенького?

Монах вытягивает из кучи очки. Оправа старинного вида, неуклюжая, из толстого пластика. Что-то знакомое…

— Имя Пегги Сью вам что-нибудь говорит?

Говорила мне мама, не ходи

— Что же ты не веселишься, Лорен?

Я медленно поднял голову. Казалось, она принадлежала не мне, а какому-то садомазохисту, который набил ее песком, использовал язык вместо дверного коврика, глаза — вместо ванночек для реактивов, и вдобавок выставил все это под холодный осенний дождь.

Хозяйка дома возвышалась надо мной с бокалом в руке. Невероятное количество коктейлей, проглоченных за вечер, нисколько не повредили ее неистребимому оптимизму.

— А с чего мне веселиться, Мэри Энн? У меня что, такой радостный вид?

Я сидел на полу в углу гостиной, обняв руками колени, в засаленном костюме, который надел неделю назад и с тех пор не снимал. Моя растрепанная шевелюра напоминала копну сена, накиданную самым неумелым представителем семейства Сноупсов. Щетина на подбородке склеилась от засохшей горчицы, выдавая стойкую приверженность к диете из уличных хот-догов.

Все вокруг кипело и шипело, мелькало и сверкало, грохотало и гоготало, хихикало и пиликало, кружилось и крушилось… короче, дым стоял коромыслом.

А во мне — ни искорки.

Мэри Энн попыталась сфокусировать на мне свои блестящие глазки-бусинки и ценой долгих усилий в этом преуспела.

— М-да, пожалуй, вид у тебя и в самом деле мог быть и повеселее… да и почище.

Из дальней комнаты донесся звон разбитого стекла, сопровождаемый визгом, радостными выкриками и треском рвущихся занавесок.

— Знаешь, Мэри Энн, — вздохнул я, — пошла бы ты лучше присмотрела за другими гостями, пока они всю твою милую квартирку не разнесли.

Кажется, это о каком-то из придурковатых английских монархов говорили: «Будьте осторожны, когда подаете королю идею — выбить ее у него из головы будет потом почти невозможно». Мэри Энн отличалась не меньшей твердолобостью, в особенности после хорошей дозы спиртного, и теперь я оказался единственным объектом ее забот.

— Да нет, ничего страшного, — беззаботно отмахнулась она, — у меня на этот вечер специальная праздничная страховка. В конце концов, не каждый день удается встретить новое тысячелетие!

— Удивительно верно подмечено, — буркнул я.

— Мне наплевать, пусть делают что хотят, лишь бы веселились. А вот ты меня беспокоишь — ты веселиться явно не хочешь.

Веселье… Что это вообще за штука такая? Мое сознание отвергало само существование подобного понятия. Кому вообще такое может в голову прийти? Мне хотелось только одного — чтобы меня до полуночи оставили в покое. Я посмотрел в глаза Мэри Энн и попытался донести до нее эту мысль:

— Хочешь знать, зачем я сегодня сюда пришел?

— Как зачем? — удивилась она. — Чтобы повеселиться с друзьями, пообщаться… зачем же еще?

— Ничего подобного. Раньше, возможно, так оно и было, но не сейчас. Я пришел к тебе, Мэри Энн, только потому, что ты живешь на сорок девятом этаже.

На лице хозяйки мгновенно возникло выражение крайнего замешательства, словно она была одной из тех кукол с кнопкой на спине, у которых можно менять черты лица.

— Отсюда и в самом деле прекрасный вид на город, Лорен, но ты его уже сто раз видел…

— Сегодня, Мэри Энн, я намерен познакомиться с ним, так сказать, более интимно. Ровно в полночь, когда все остальные станут отмечать славный момент наступления нового столетия, я раздвину стеклянные двери — если, конечно, никто из твоих сверхобщительных гостей раньше их не разобьет и достаточно будет перешагнуть через раму с осколками, — выйду на тот пятачок голого бетона, который ты гордо именуешь «патио», встану на перила и исчезну в пространстве, покончив тем самым со всеми своими бедами и страданиями.