Однако если Малыш стойко переносил все тяготы и лишения, которым подвергалось его физическое здоровье, то не следовало ли опасаться за его интеллектуальное и моральное состояние? Как перенес он общение с этими «rogues»[67], как называют таких детей англичане? Как чувствовал он себя, находясь в толпе гномов, порочных душой и телом? Одни из них были рождены неизвестно где и невесть от кого, а другие, и таковых было большинство, явились на свет Божий от родителей, находившихся в исправительных колониях, если уже не казненных! Воистину, не лучшее общество!

Был среди них один мальчуган, чья мать «тянула срок» на острове Норфолк[68], в самом центре Южных морей, а отец, приговоренный к смертной казни за убийство, кончил жизнь в Нью-гейтской тюрьме от рук знаменитого Берри.

Этого мальчугана звали Каркер. В двенадцать лет ему, казалось, уже было предназначено судьбой пойти по стопам родителей. Неудивительно, что среди омерзительной компании «рэгид-скул» он был важной персоной. Он пользовался определенным влиянием, сам был испорченным и развращал других, окружал себя льстецами и сообщниками, был признанным главарем шайки отъявленных мерзавцев, всегда готовых выкинуть какую-нибудь злую шутку в ожидании момента, подходящего для совершения настоящего преступления, как только школа сможет их выбросить как шлак на большую дорогу.

Поспешим заметить, что Малыш не испытывал к Каркеру ничего, кроме отвращения, хотя и не переставал смотреть на него во все глаза, с откровенным удивлением. Еще бы! Сын повешенного!

Очевидно, что подобные школы ничем не напоминали современные учебные заведения, где каждый куб воздуха рассчитан с математической точностью. Вместилище вполне отвечало содержимому. Солома для подстилки — вот вам и постель: она даже никогда не переворачивалась. Столовые? А на кой, собственно говоря, черт нужна столовая, когда речь идет о нескольких корках да картофелинах, да и тех не всегда вдосталь. Что касается образовательной стороны дела, то обучение голуэйского отребья было возложено на господина О'Бодкинза. Он должен был научить их читать, писать, считать, но он не принуждал к занятиям никого, так что по прошествии двух-трех лет, проведенных под его неусыпным надзором, в школе едва бы набрался и десяток ребятишек, способных разобрать объявление. Малыш, хотя и был одним из самых маленьких, выделялся среди товарищей, ибо проявил определенную тягу к знаниям, что стоило ему нескончаемых насмешек окружающих. Какая нищета духа! И о какой социальной ответственности может идти речь, когда ум, требующий пищи для развития, остается без образования! А известно ли вам, что теряет будущее от стерилизации[69] юного ума? Ведь природа, возможно, бросила туда добрые семена, которые заведомо не дадут всходов!

Если персонал школы едва работал головой, то нельзя сказать, что он возмещал сей недостаток усиленной работой руками. Добыть немного топлива на зиму, выпросить обноски у сердобольных жителей, собрать лошадиный и коровий навоз для продажи фермерам за несколько медяков — поступления, для которых господин О'Бодкинз завел отдельную графу, — покопаться в мусорных кучах, сваленных на углах улиц, по возможности до их посещения собаками и, если придется, подраться с псами из-за добычи — таковы были повседневные занятия ребятишек. Игр, развлечений, — никаких, Боже упаси, — если не считать удовольствия поцарапаться, пощипаться, покусаться, подраться, пуская в ход ноги и кулаки, не говоря уже о злых шутках, объектом которых неизменно бывал бедняга Грип! По правде говоря, добрый малый относился к этим шуткам довольно спокойно, что побуждало Каркера и остальных изощряться в подлости и жестокости.

Единственной относительно чистой комнатой в «рэгид-скул» был кабинет директора. Само собой разумеется, что вход туда был закрыт для всех, ибо он опасался, что книги будут мгновенно разорваны, а листы развеяны по ветру. Неудивительно, что ментор закрывал глаза на то, чем его «ученики» занимаются вне стен школы: шатаются неизвестно где, бродяжничают и озорничают. Напротив, он полагал, что мальчишки возвращаются слишком рано, хотя на самом деле только голод и желание поспать загоняли их обратно.

Малыш, человечек умненький, серьезный и неиспорченный, служил мишенью не только для глупых шуток Каркера и пяти-шести его компаньонов того же пошиба, но и их жестоких выходок. Жаловаться он не хотел. Ах! Почему он такой слабосильный? Как бы он заставил мерзавцев уважать себя, как бы он ответил ударом кулака на удар, пинком на пинок! И какая же ненависть зрела в его сердце, порожденная сознанием собственного бессилия!

Кстати, Малыш реже всех покидал школьные стены, ибо наслаждался каждой лишней минутой покоя, в то время как его бездельники-соученики шарили по кучам мусора в окрестностях. Это, конечно, отражалось на его желудке, поскольку он мог бы найти что-нибудь съедобное в отходах или купить сладкий пирожок «старой выпечки» за два-три медяка, полученных у доброхотов в виде милостыни. Однако мальчик испытывал отвращение к нищенству. Ему претило ходить с протянутой рукой, бежать за повозками в надежде заполучить какую-нибудь мелочь. И уж конечно он даже не помышлял о том, чтобы стянуть какую-нибудь игрушку с прилавка. Один Господь знает, смогли бы удержаться от такого соблазна все остальные! Нет! Он предпочитал оставаться с Грипом.

— Ты не пойдешь? — говорил ему тот.

— Нет, Грип.

— Каркер побьет тебя, если ты вечером ничего не принесешь!

— Пусть уж лучше побьет.

Грип испытывал к Малышу какую-то странную нежность, и тот отвечал ему тем же. Обладая определенными умственными способностями, Грип умел читать и писать и старался научить младшего друга тому немногому, что умел сам. Поэтому, оказавшись в Голуэе, Малыш начал делать успехи, по крайней мере в чтении, и обещал стать достойным своего учителя.

Следует добавить, что Грип знал массу забавных историй и умел их превесело рассказывать.

Раскаты его смеха под сводами мрачной обители казались Малышу лучом света, что проник в помещение школы.

Особенно же злило нашего юного героя то, что все остальные оборвыши буквально травили Грипа и сделали его объектом своих козней, которые тот, повторим еще раз, переносил с чисто философским спокойствием.

— Грип!… — говорил другу иногда Малыш.

— В чем дело?

— Он очень злой, этот Каркер!

— Конечно… очень злой.

— Почему же ты его не поколотишь?…

— Поколотить?…

— И всех остальных?

В ответ Грип пожимал плечами.

— Разве ты не сильный, Грип?…

— Не знаю.

— У тебя такие большие руки, большие ноги.

Да, Грип был высоким и тощим, как громоотвод.

— Так почему же ты их не побьешь, этих скотов?

— Ба! Не стоит труда!

— Ах! Если бы у меня были такие руки и ноги…

— Было бы гораздо лучше, Малыш, — отвечал Грип, — если можно было бы использовать их для работы.

— Думаешь?

— Конечно.

— Ладно!… Тогда мы поработаем вместе!… Как?… Давай попробуем… Идет?…

Грип согласился.

Изредка приятели покидали стены школы. Грип брал с собой мальчугана, когда отправлялся выполнять поручения директора. Малыш был одет как последний нищий. Тряпье — явно не по росту, штанишки — все в дырах, курточка — сплошные лохмотья, картуз без дна, на ногах опорки из телячьей кожи, подошвы едва держатся на обрывках дратвы… Грип выглядел не лучше. Они были, как говорится, два сапога пара. В хорошую погоду еще бы ничего, но хорошая погода в сердце северных графств Ирландии — такая же редкость, как приличная еда в лачуге Пэдди. И вот под дождем, в снег, полуголые, с посиневшими от холода лицами, с глазами, слезящимися от северного ветра, с ногами, покрасневшими от снега, брели эти двое несчастных, вызывая всеобщую жалость… Причем высокий парень держал мальчугана за руку и иногда припускал бегом, чтобы хоть как-то согреться.