— Несчастный! — сказал фармацевт. — Не пройдет и трех месяцев, как ему придется станцевать менуэт Кильменхема.

Станцевать этот менуэт означало, по местному выражению, сплясать последнюю жигу[60], болтаясь на виселице.

Затем священник спросил у ребенка, как его зовут. Тот ответил довольно твердым голосом:

— Малыш.

Действительно, другого имени у него и не было.

— Итак, номер тринадцать; что у него?…

— Лихорадка.

— А номер девять?…

— Коклюш.

— Номер семнадцать?

— Тоже коклюш.

— Номер двадцать три?…

— Думаю, скарлатина.

По мере получения ответов господин О'Бодкинз записывал их в аккуратный журнал, в графу, предназначенную для каждого из номеров. Была и специальная колонка, куда вписывалась фамилия больного и где отмечались рекомендации врача, правила и часы приема лекарств, назначенных после перевода больных в приют. Фамилии были написаны готическими[61] буквами, номера — арабскими цифрами, названия лекарств — по-латыни, назначения — по-английски, — все это перемежалось тонкими фигурными скобками, нарисованными голубыми чернилами, и двойными вертикальными черточками красного цвета. Истинный образец каллиграфии и к тому же подлинный шедевр бухгалтерии!

— Некоторые малыши тяжело больны, — добавил врач. — Предупредите, что их нельзя простужать при переезде…

— Да… да!… Непременно! — небрежно бросил господин О'Бодкинз. — Впрочем, как только детей отсюда увезут, состояние их здоровья меня уже никоим образом не будет касаться. А что до моих журналов, то они в полном порядке…

— Да и то сказать, если болезнь и унесет кого-то из этих бедолаг в лучший мир, — продолжал доктор, беря трость и шляпу, — потеря будет невелика, я полагаю…

— Согласен, — ответствовал О'Бодкинз. — Я их занесу в графу умерших, и на этом точка. А если баланс подведен, то никто, как мне кажется, не вправе жаловаться.

Тут доктор удалился, пожав на прощание руку собеседнику.

Господин О'Бодкинз был директором «рэгид-скул» — школы для оборванцев. Дело происходило в небольшом городке Голуэй, расположенном в заливе и графстве того же названия, на юго-западе провинции Коннахт. Эта провинция является единственной, где католики могут иметь земельную собственность, и именно отсюда, как и в Манстере, английское правительство стремится снова вытеснить непротестантскую Ирландию.

Тип, к которому принадлежал господин О'Бодкинз, хорошо известен. Увы! Он никоим образом не мог бы послужить украшением рода человеческого. Низенький, коротконогий толстячок из разряда закоренелых холостяков, у которых не было юности и никогда не будет старости. Ему, казалось, на роду написано остаться тем, что он есть. Природа даровала ему шевелюру, которая никогда не выпадает и не седеет. Как сей господин явился на свет в золотых очках, так, похоже, в них его и опустят в могилу. Ни скуки бытия, ни семейных забот! Сердце господина О'Бодкинза, казалось, билось только для того, чтобы поддержать жизнедеятельность своего хозяина, и никогда не испытывало ни любви, ни дружбы, ни жалости, ни симпатии. И все же он не был злым, скорее, принадлежал к разряду «никаких» существ, что проходят по земле, не творя добра, но и не причиняя зла, не ведая ни сострадания, ни милосердия.

Таков был господин О'Бодкинз, просто рожденный, признаем без тени сомнения, чтобы стать директором «рэгид-скул».

«Рэгид-скул» — это, повторим, школа для оборванцев, и читатель уже увидел, какой восхитительной точностью при сведении дебета[62] и кредита[63] отличались журналы господина О'Бодкинза. В качестве помощников у сего достойного джентльмена служили мамаша Крисс, заядлая курильщица с неизменной трубкой во рту, и бывший шестнадцатилетний воспитанник по имени Грип[64] — несчастный малый с добрыми глазами, с физиономией, изобличающей веселый нрав, со слегка вздернутым носом, что столь характерно для ирландцев, — следует заметить, что он был гораздо умнее, сильнее и здоровее, чем большинство отверженных, собранных в подобии школьного лазарета.

Эти оборвыши были сиротами или детьми, брошенными родителями. Многие из них родились в сточных канавах или у межевых столбов. Да, то были настоящие сорванцы, подобранные прямо на улицах и на дорогах, куда они и вернутся, как только смогут начать работать. Что за отбросы общества! Что за моральная деградация! Что за сборище человеческих личинок, предназначенных для воспроизведения таких же уродов! Да и действительно, что может вырасти из семян, рассеянных по мостовой?

В школе Голуэя насчитывалось что-то около тридцати чумазых воспитанников от трех до двенадцати лет, одетых в лохмотья, вечно голодных, питавшихся объедками общественного милосердия. Многие из них были больны, как мы только что видели, и, действительно, эти детишки платили большую дань смерти, — что было не такой уж большой потерей для общества, если верить доктору.

И почтенный эскулап был прав, ибо никакая забота, никакие рассуждения о нравственности не могли помешать этим заморышам стать со временем отбросами общества. И тем не менее под этими печальными оболочками находились детские души, и если бы было приложено больше стараний и любви, быть может, кто-нибудь и сумел бы наставить их на путь истинный. В любом случае, для воспитания этих несчастных требовались люди иного склада, нежели господин О'Бодкинз — прекрасный образец ходячего манекена, что столь часто встречается не только в нищих графствах Ирландии.

Малыш был самым маленьким в «рэгид-скул». Ему было всего четыре с половиной года. Бедное дитя! На его челе вполне бы могло быть начертано французское выражение «Pas de chance!»[65]. Воистину, замкнутый круг! Подвергаться жестокому, как известно, обращению со стороны Торнпайпа, быть низведенным до состояния механизма, оказаться затем вырванным из рук свирепого палача благодаря состраданию нескольких добрых душ Уэстпорта… И все для того, чтобы очутиться в результате в стенах «рэгид-скул» Голуэя! А потом, когда мальчик покинет ее, не ожидает ли его еще что-нибудь гораздо худшее, быть может?…

Конечно, приходским священником, вырвавшим несчастного из рук бродячего кукольника, двигало доброе чувство. После бесплодных поисков пришлось отказаться от надежды выяснить, кто его родители. Сам же Малыш помнил лишь одно: он жил у какой-то злой женщины, где была еще девочка, которая его иногда целовала, и еще одна малышка, которая умерла… Где это было? Был ли он брошенным ребенком, или его похитили у семьи? Об этом никто ничего не знал.

С тех пор, как ребенок очутился в Уэстпорте, о нем заботились то в одном доме, то в другом. Женщины жалели его. Мальчику оставили его имя «Малыш». Он жил в разных семьях — где неделю, где две. Так продолжалось три месяца. Но приход был небогат. Немало несчастных жили на его счет. Если бы здесь был детский приют, то наш мальчуган наверняка остался бы в нем. Но, увы, детского приюта там не было. Поэтому пришлось отправить Малыша в «рэгид-скул» Голуэя, где вот уже девять месяцев он прозябал среди весьма живописного сборища сорванцов. Когда ребенок выйдет оттуда, если вообще выйдет, что ждет его? Он принадлежал к числу тех обездоленных, для которых, начиная с самого раннего возраста, существование, с его ежедневными заботами, является вопросом жизни и смерти, — увы, вопросом, слишком часто остающимся без ответа.

Итак, вот уже девять месяцев как Малыш находился на попечение старухи Крисс, совершенно отупевшей, а также несчастного Грипа, покорившегося своей судьбе, и господина О'Бодкинза, этой счетной машины для сведения расходов и доходов. Однако крепкое телосложение позволило Малышу выстоять против стольких разрушительных факторов. Пока что он еще не числился в гроссбухе[66] директора в графе больных корью, скарлатиной и другими детскими болезнями, ибо в противном случае его счеты с жизнью были бы давно уже сведены… на дне общей могилы, отведенной Голуэем своим оборванцам.