Пока на палубе продолжалось это представление, в каюте разыгралась сцена другого рода. Жак, следуя своей привычке, приблизился к занятому ощипыванием птицы Двойной Глотке, и на сей раз юнга, заметив неведомый доселе интерес своего приятеля к этому занятию, решил, что открыл в нем доселе неведомое призвание к работе поваренка. Двойной Глотке пришла в голову удачная идея: поменяться с Жаком ролями и, отныне заставив его ощипывать кур и уток, самому сидеть сложа руки и наблюдать, как тот действует. Поскольку Двойная Глотка принадлежал к числу тех решительных натур, у кого исполнение не отстоит от замысла, он тихонько подошел к двери и закрыл ее, затем на всякий случай вооружился хлыстом, заткнув его за пояс штанов таким образом, чтобы рукоятка торчала на виду, после чего вернулся к Жаку и сунул ему в руки утку, которая должна была утратить оперение в руках юнги, одновременно показав пальцем на рукоятку хлыста и собираясь в случае возникновения спора обратиться к этому орудию как к третейскому судье.

Но юнге не пришлось прибегнуть к подобной крайности: то ли его догадка была верной, то ли новая способность, которую приобретал Жак, казалась последнему необходимым дополнением ко всякому хорошему воспитанию, но он, зажав утку меж колен, как делал у него на глазах его наставник, принялся за работу с рвением, избавившим Двойную Глотку от каких-либо насильственных действий по отношению к обезьяне. По мере того как исчезали перья, обнажался пушок, а пушок уступал место нагой плоти, Жака все сильнее охватывал восторг, и, полностью закончив работу, он пустился в пляс, как сделал накануне у клетки Катакуа.

Двойная Глотка, со своей стороны, тоже радовался; он упрекал себя лишь в одном: что не воспользовался раньше склонностями своего приспешника; но он пообещал себе не дать остыть этому пылу и на следующий день, в тот же час, при тех же обстоятельствах, приняв те же меры предосторожности, устроил второе представление вчерашней пьесы. Успех был не меньшим, чем во время премьеры, так что на третий день, признав Жака равным себе. Двойная Глотка повязал ему свой кухонный передник и полностью доверил ему заботу об индюках, курах и утках. Жак оказался достойным оказанного доверия и через неделю оставил своего учителя далеко позади по части быстроты и ловкости.

Бриг тем временем шел подобно волшебному кораблю. Он оставил за кормой родной берег Жака, слева по борту и вне пределов видимости — острова Святой Елены и Вознесения и на всех парусах летел к экватору. Был один из тех дней, когда небо тропиков словно давит на землю. Рулевой в одиночестве стоял у штурвала, впередсмотрящий устроился на вантах, а Катакуа — на своем рее; что до остальной части команды, то каждый искал прохладу там, где надеялся ее найти, а сам капитан Памфил, заставив Двойную Глотку обмахивать его павлиньим хвостом, растянулся на подвесной койке и курил гургури. Жак, как ни странно, не стал на этот раз ощипывать свою курицу, положил ее нетронутой на стул и снял кухонный передник. Казалось, он, как и все прочие, был изнурен жарой или погружен в свои размышления. Однако его расслабленное состояние продержалось недолго. Он кинул вокруг себя быстрый и умный взгляд, затем, словно испугавшись собственной дерзости, подобрал перо, потащил его в рот, равнодушно уронил и, моргая, стал чесать бок. И вдруг одним прыжком — самый дотошный наблюдатель усмотрел бы в этом лишь простой каприз — оказался на первой перекладине лестницы. Там он еще минуту помедлил, щурясь на солнце сквозь люк, потом беспечно поднялся на палубу, словно зевака, не знающий, чем заняться, и отправляющийся искать развлечений на Итальянском бульваре.

Добравшись до последней ступеньки, Жак увидел, что палуба пуста: можно было подумать, что покинутое судно плывет само по себе. Эта безлюдность, казалось, как нельзя больше устраивала Жака: он снова почесал бок, шелкнул зубами, подмигнул, два раза подпрыгнул, в то же время взглядом отыскивая Катакуа, и в конце концов обнаружил его на его обычном месте; попутай хлопал крыльями и во все горло распевал «God save the king!». Тогда Жак будто бы перестал обращать на него внимание, устроился на бортовом ограждении как можно дальше от бизань-мачты, на самом верху которой сидел его враг, затем полез по реям, ненадолго задержался на марселях, взобрался на фок-мачту и отважился перебраться на трос, ведущий к бизань-мачте. Добравшись до середины этой зыбкой дороги, он повис на хвосте, выпустив снасть из всех четырех лап, и стал раскачиваться головой вниз, будто только за этим сюда и явился. Затем, убедившись, кто Катакуа нет до него никакого дела, Жак потихоньку приблизился к нему, притворяясь, что думает о чем-то другом, и, когда пение и радость соперника были в самом разгаре (попугай орал во всю мочь и размахивал в воздухе своими оперенными конечностями, словно пытающийся согреться кучер), прервал и его арию, и его восторги, крепко схватив попугая левой рукой за то место, где крылья соединяются с телом. Катакуа отчаянно завопил, но никто не придал этому значения, настолько вся команда изнемогала от духоты и зноя, который потоками изливало на них стоявшее в зените солнце.

— Гром небесный! — произнес внезапно капитан Памфил. — Вот это явление: снег на экваторе…

— Ну нет! — ответил Двойная Глотка. — Это не снег; это… Ах, черт!

И он бросился на лестницу.

— Ну, так что же это такое? — приподнявшись на койке, спросил капитан Памфил.

— Это Жак ощипывает Катакуа, — крикнул сверху Двойная Глотка.

Капитан огласил свое судно одним из самых великолепных ругательств, какие только раздавались на экваторе, и сам поднялся на палубу, в то время как команда, внезапно разбуженная словно от взрыва в констапельской, лезла наверх через все отверстия, какие только есть в остове корабля.

— Ах, негодяй! — закричал капитан Памфил, хватая свайку и обращаясь к Двойной Глотке. — Что же ты делаешь? Ну, берегись!

Двойная Глотка, уцепившись за снасти, взбирался по ним ловко, словно белка, но чем быстрее он двигался, тем больше старался Жак: перья Катакуа образовали настоящую тучу и падали декабрьским снегом. Катакуа, со своей стороны, увидев приближающегося юнгу, заорал еще громче, но в миг, когда его спаситель протянул к нему руку, Жак, которому до сих пор словно бы не было дела до всего происходящего на судне, решил, что достаточно хорошо справился со своей обычной работой, и выпустил из рук врага, оставив ему перья лишь на крыльях. Катакуа, совершенно помешавшийся от боли и страха, забыл, что он утратил противовес хвоста; некоторое время он порхал самым нелепым образом и в конце концов упал в море, где и утонул, поскольку лишен был перепонок на лапах.

— Флер, — прервав чтеца, сказал Декан. — У тебя хороший голос, крикни дочке привратницы, чтобы она принесла нам сливок, у нас они кончились.

Флер открыл дверь и вышел на лестницу, чтобы исполнить просьбу, затем вернулся, не заметив, что Том, вышедший вслед за ним, остался за дверью. Потом Жадена, прервавшего свою историю на смерти Катакуа, попросили продолжить чтение.

— С этого места, господа, — сказал он, показав, что рукопись закончилась, — написанные мемуары сменятся простым изложением, поскольку события, о которых нам осталось рассказать, довольно незначительны. Жертва, принесенная Жаком морским богам, сделала их благосклонными к судну капитана Памфила, так что остаток пути прошел без новых приключений. Единственный раз Жаку грозила смертельная опасность, и вот как это случилось.

На широте мыса Пальмас, в виду Верхней Гвинеи, капитан Памфил поймал в своей каюте великолепную бабочку, настоящий летающий тропический цветок, с крыльями пестрыми и сверкающими, словно грудка колибри. Капитан, как мы видели, не пренебрегал ничем, что могло принести ему хоть какую-то выгоду по возвращении в Европу, поэтому он как можно аккуратнее, чтобы не залоснился бархат крыльев неосторожной гостьи, поймал ее и приколол булавкой к обшивке каюты. Среди вас не найдется ни одного, кто не видел бы агонии бабочки, кто, охваченный желанием сохранить в коробке или под стеклом милое дитя лета, не заглушил бы при помощи этого желания голос своего чувствительного сердца. Так что вам известно, как долго бьется и извивается на пронзившем ее тело стержне несчастная жертва собственной красоты. Бабочка капитана Памфила прожила так несколько дней; крылья ее трепетали, словно она сосала нектар цветка, и это движение привлекло внимание Жака, который взглянул на бабочку краешком глаза, притворившись, что вовсе на нее не смотрит, а когда капитан отвернулся, подскочил к стене и, решив, что создание такой замечательной раскраски должно годиться в пищу, с обычной своей прожорливостью ее проглотил. Повернувшись к Жаку, капитан Памфил увидел, что тот подпрыгивает и кувыркается; вместе с бабочкой бедняга проглотил острую медную булавку: она застряла у него в горле, и теперь он задыхался.