— Вы что, товарищ Стрельников, дежурный? — почти вежливо спросил он.

— Нет.

— Тогда и сидите.

Я сел и уткнулся глазами в стол. «Вот мужик, не дает пошевельнуться…» Я готов для Елены Александровны сделать все. Если бы ей потребовалась моя кровь, отдал бы всю без остатка, вместе с мясом. А он не позволил мне принести для нее какие-то паршивые схемы.

И все-таки я обошел Потанина. Раздобыл фотокарточку Елены Александровны. Содрал со старого стенда «Наши отличники», который случайно обнаружил под лестницей у входа в учебный корпус. Повезло! Карточку я промыл под соском умывальника, разгладил и положил в учебник по аэродинамике, с которым я никогда не расставался. И как-то с этим снимком подошел к Елене Александровне.

— Где вы взяли? — удивилась она.

— Военная тайна, — ответил я. — Напишите, пожалуйста, на ней что-нибудь такое, товарищ преподаватель.

Она наклонила свое тонкое лицо к самому моему уху и плавно повела шариковой ручкой. Мягкие локоны ее волос коснулись моей щеки и заслонили глаза. И в этот момент для меня исчезла «товарищ преподаватель». Все исчезло, пропало. Я ослеп. Впервые я был с ней так близко, впервые слышал ее дыхание, чувствовал запах волос. Боже мой, и про стихи позабыл.

— Пожалуйста! — сказала она тихо, но отрезвляюще.

— Спасибо! А где вы будете в воскресенье? — совсем осмелел я.

— В драматическом театре. А что?

— Так, ничего! Спасибо!

«Всего вам доброго, Стрельников. — Е. Романова», — прочитал я на обратной стороне фотокарточки.

Уж коли доброго, то…

С веселой и бойкой силой расплескалось по тайге малиновое солнце. Лучи его яркими кружочками пробивались между деревьев, дробились и множились, играя на стеклах машины. Мы подъезжали к гарнизону. Лес стал редеть, разбегаться врассыпную. Слева у дороги росли редкие тополя, кипевшие густою листвой. В промежутках просматривалось широкое летное поле, усеянное красными цветами, словно веснушками. На обочине, у взлетной полосы, шумел, маялся работяга трактор — аэродромщики приводили свое хозяйство в порядок. На другом конце поля стояла плечистая, со стеклянной блестящей головой вышка КДП — командно-диспетчерского пункта. За перелеском на взгорке беспокойно распахивали небесную синеву антенны локаторов. Крутились они без передыху, как наша Земля-матушка. Все такое родное и близкое! Ведь тут и была суть всей моей жизни, в этой мощной, необъятной шири. Вот он мой дом без стен и потолка! Небо, по-видимому, тем и заманчиво, что в нем нет ни конца ни края!

Да, я уже успел порядком соскучиться по тому ровному и устойчивому ритму, который в моей душе и мыслях определялся словами «военный аэродром».

У ворот машина остановилась. Солдат с медным от солнца лицом поправил на голове фуражку с голубым околышем и, сощурившись, посмотрел в кабину. Потом, четко козырнув, поднял полосатую жердь.

Мы въехали в городок. По сторонам навстречу побежали белые домики. Городок как городок: тихий, спокойный. До поры до времени только. Все они такие тихие и спокойные, пока спят. «Газик» остановился возле щедро напудренного известкой здания.

— Гостиница, товарищ майор!

Я решил переждать здесь до начала рабочего дня. А куда пойдешь? На квартиру к Потанину? Неудобно, Вдруг не признает. А если и признает? Не в гости ведь приехал. Лучше, конечно, начать с установленной формы.

Меня разместили на третьем этаже, в большой комнате с двумя широкими кроватями, разделенными массивным дубовым шифоньером и круглым столом, покрытым красной бархатной скатертью, на его середине возвышался графин с надетым на горлышко граненым стаканом. В два обширных окна щедро вливался солнечный свет и, гуляя по комнате, отражался в зеркале, стоящем на тумбочке, в никелированных трубочках кроватей. Надо было, как говорят техники, навести марафет: умыться, побриться, погладиться. Все-таки в часть прибыл инспектор! Но это, так сказать, сторона формальная, а у меня была и другая…

Открыл портфель. Сверху лежал большой целлофановый пакет. Это Аля положила-таки свои бутербродики. Вообще-то к месту пришлись — проголодался, под ложечкой засосало. Может, к ощущению голода еще и примешивалось какое-то сомнительное и неопределенное чувство от предстоящей встречи? Я водил по лицу жужжащей электрической бритвой, глядел на свое отражение в зеркале и жевал хлеб с колбасой. Какими вкусными были бутерброды! «Предусмотрительная у меня жена. Умница!» — подумал я, и рука моя остановилась. В душе что-то повернулось, поворочалось, вроде бы пытаясь снова прилечь, только поудобнее. Я вспомнил Потанина, но тут же отогнал назойливые мысли.

Побрился, умылся, отгладил воротничок у рубашки. Из репродуктора, висящего на стене, послышался бой Кремлевских курантов. Эхо гулко и торжественно прогремело в пустой комнате. Открыл окно. Свежий таежный дух защекотал ноздри.

Я надел фуражку и вышел на улицу. По привычке глянул вверх: небо было чистое, с легкими текучими облаками, солнце уже работало вовсю. У здания штаба с кумачовым лозунгом толпились люди: летчики, техники. Над ними кудрявились сизые дымки: перекур перед построением. Постучав в дверь с табличкой «Командир части», я вспотевшей ладонью обхватил никелированную скобу.

Потанин, широко расставив локти, сидел за столом, склонившись над бумагами.

— Майор Стрельников! — представился я и провел скользкими горячими ладонями по брюкам.

Командир сомкнул кисти рук в узел, еще ниже опустил голову и сказал:

— Ей-богу, боюсь ошибиться! Ты, Сергей?

— Ну, конечно! Кто же еще?

Потанин откинулся на спинку кресла. Встал. Качнулся. И пошел на меня по-медвежьи. И я на него также. Наши физиономии были глупы от радости. Вмиг сгинуло то напряжение, которое ворочалось и копилось в душе с самого утра. Приятно встретиться с однокашником, не видевшись столько лет! Даже неважно, в каких отношениях был ты с ним в училище. Существенно то, что с ним вместе учился летать, в одном ателье шил первую офицерскую форму. Все остальное забывается, исчезает, как инверсионный след от самолета. Но это я понял только сейчас, именно сейчас, глядя на сияющее лицо Потанина.

Мы часто вспоминаем тех курсантов, которые после выпуска из училища быстро пошли вверх по служебной лестнице. О таких мы узнаем из приказов, газет и при встрече друг с другом. Одни говорят о них с гордостью, другие — с завистью. Тут важно, кто говорит, каков он сам и как сложились дела умного. Но редко можно услышать о тех выпускниках, которые так и остались молодыми, потому что в один из летных дней линия их полета не дошла до аэродрома. Не дошла потому, что они были пилотами молодыми и не хотели признавать никаких летных правил и норм, даже пренебрегли законом всемирного тяготения… Ни гордости тут и ни зависти…

— Мне позвонили. Говорят, Стрельников, Стрельников. А сколько этих Стрельниковых на Руси? Сколько их в авиации?! Видишь, вот и встретились! Родина-то наша ого-го! А все равно встретились. Наверное, оттого, что большинство нас, военных, обтекают страну, ходят по краешку, по границе. Ну, садись, садись! — говорил Потанин, заполняя кабинет басом.

Лицо Потанина покрупнело и погрубело малость, как бы солиднее, прочнее стало. Подбородок сгладился, скулы выровнялись. Волосы такие же жесткие, только проволочки в них появились алюминиевые — поседел. На широких плечах — погоны с изумрудным зеленым блеском и на каждом — три крупные звезды, привинченные плотно, надежно, как гайки на обшивке самолета.

— Давай-ка рассказывай, как живешь-можешь? — Полковник поглядел в упор, лукаво прищурился и сразу стал похож на прежнего Потанина, старшину класса.

Зазвонил телефон. Полковник неторопливо взял трубку.

— Нет, нет, — резко сказал он, глядя в потолок, — в отпуск и не думай. Что же это получается, по старинной присказке: солнце жарит и палит — в отпуск едет замполит… Так дело не пойдет. Традиции я чту, но не такие. Понимаю, что тебе надо сложные условия. Да, да… понимаю, понимаю, что тебе их в бой вести. В этом ты прав. Но прежде чем пилотов в бой вести, надо их летать научить, а так ведь они до сражения попадают. Ничего, ничего… — Потанин сухо усмехнулся. — Вот вместе молодежь на крыло поднимать будем. Инструктором тебя задействую. А потом ведь молодежь без замполита заскучает. Это в соображение возьми.