- Сказано, тебе, веди сюда, а вы, дети шли бы спать.

Детки, до сих пор не проявлявшие особого рвения вдруг зашевелились и запротестовали, интересно же сыщики, настоящие, но я стояла на своем и когда гости вошли в гостиную мы все еще препирались. Пока Семен Михайлович да Георгий Федорович занимали предложенные им кресла, пока Петр ходил за кофе с пирожными, мне удалось выпроводить недовольных детей. Наконец все успокоилось, и мы смогли перейти к делу. Начал деловой разговор Семен Михайлович, обращаясь к тетушке:

- Уважаемая Анна Ивановна, припомните пожалуйста, когда вывозили мебель в приют, вы убирали в, э, том доме, не находили каких тайников?

- Помилуйте, дорогой, какие тайники, вещей много было, да, но ничего таинственного мы не находили.

- А письма, какие были?

- Не было писем, как чувствовала старуха, что смертный час близок, почти все личные бумаги сожгла в печи, мы только золу от них нашли.

- А что вы можете сказать о ее сыне?

- Да ничего не могу, был сын, знаю, но поверите, видела его только ребенком, не приезжал он к нам потом.

Пока господин Рудавский задавал вопросы, Георгий Федорович молчал, он крепко задумался, я наблюдала за ним исподтишка, не особо вслушиваясь в разговор тети и следователя. Очевидно, какая-то светлая мысль пришла нашему учителю в голову. Неожиданно он спросил:

-А письменный стол у покойной был?

- Был, а как же. – Удивленно подняв брови, ответила тетушка.

- Куда делся?

-Да все туда же, в приют снесли, он у управляющей в кабинете стоит, кажется.

- Надо бы стол осмотреть Семен Михайлович.

И тут у меня, невесть с какой радости, вырвалось:

- Если хотите, могу, Георгий Федорович, вас проводить, мы с Евой Абрамовной, давно знакомы.

Он улыбнулся мне искренней улыбкой, я просто растаяла.

- Очень хорошо, Анастасия Павловна, так давайте встретимся завтра возле гостиницы «Франция» в кафе-кондитерской, часов, скажем в двенадцать, будет ли вам удобно?

- О, да, мне удобно.

Не знаю, как я выглядела со стороны, но иронично-насмешливый тетушкин взгляд был очень красноречив.

Сумасшедший день, наконец, закончился. Мы помылись, переоделись в ночные сорочки, сняв ненавистные корсеты, закутались в теплые халаты и, обнаружив, что напряжение дня не дает спокойно уснуть, собрались на сон грядущий тяпнуть по чарочке наливки в тетушкиной спальне. Пока тетя наливала в рюмки, пока суетилась с вареньем я сидела в кресле и прислушивалась к звукам ночи: тихий шум деревьев за окном, треск поленьев в печи, скрип дверок буфета, успокаивающие звуки. Говорить не хотелось. В голову пришла странная мысль, какой разной бывает темнота. Вот в спальне тетиной сейчас, можно сказать темно, мы сидели при свете двух свечей, но это темнота уютная, домашняя, за окном темнота холодная, жуткая, а самая страшная и опасная темень царит в душах людей и оттого еще страшнее, что внешне ты ее не видишь. В памяти всплыло имя Дарии Любомировны, в последние дни все крутилось вокруг этой таинственной женщины. Я обернулась к тетушке, она тоже задумалась, откинувшись на спинку кресла, автоматически крутила в руках пустую, хрустальную, чарку.

- Тетя, не кажется ли тебе, что пора поведать мне о загадочной Дарье. – Мой голос вывел тетушку из задумчивости, она дернулась, едва не выронила рюмку из руки и, поставив ее на стол, резко встала.

- Идем, Настенька, кое-что покажу тебе. – Она взяла один подсвечник, я другой и мы вышли из спальни.

Тетушка привела нас в танцевальную залу. Две свечи не могли осветить огромную комнату, пришлось зажечь газовые светильники, когда яркий свет залил залу, тетя подвела меня к портрету молодой девушки, занимавшему центральное место между двумя французскими окнами, которые вели на террасу.

- Внимательно рассмотри портрет.

- Это она, тетушка, загадочная Дарья?

- Да, она. Когда рисовали сей портрет, мне было всего два годика, и я всех событий не помню. Но мне много рассказывала моя няня. Ты хорошенько смотри.

Я приблизилась к портрету. Писал его очень талантливый художник. И дело было не в точно прописанных деталях. Не в красках, сиявших как свежие, не в мастерстве исполнения, а в странном чувстве, рождавшемся у того, кто пристально смотрел на картину, казалось, что вот еще секунда и прекрасная дева, изображенная на полотне в полуанфас, повернет к вам голову, встанет и выйдет из рамки. Девушка и правда была прекрасна. Она сидела на фоне большого французского окна, судя по интерьеру, картину писали в этом зале, опираясь рукой на маленький письменный столик. Если присмотреться, то черты ее лица не были так уж совершенны, скулы слишком высокие, губы не совсем правильной формы, нос с маленькой горбинкой, но все это вместе создавало совершенную красоту, особо выделялись глаза, голубые, с длинными густыми ресницами, как у куклы, очень красивые и очень холодные глаза. Как и полагается юной девушке, она была в белом платье, но дорогие шелка лишь создавали фон, оттенявший красоту и свежесть кожи. Белокурые волосы, уложенные в простой узел, сияли. Портрет как бы говорил вам, все что вокруг, это ничто, главное – я. Пока мы рассматривали портрет, тетушка молчала, наконец, вдоволь насмотревшись, я повернулась к ней.

- Что ж Анна Ивановна, чей это портрет я и так знала, но никогда не присматривалась, почему-то жутко становится рядом с ним.

- Знаешь Настенька, а подвинь нам стулья, ноги болят. – Взяв у стены два стула, мы присели перед портретом, и тетя заговорила: – портрет этот писал наш крепостной, звали его Илья, бабушка заметила в нем великий талант, когда расписывали, местную церковь, после пожара. Она уговорила дедушку отдать учиться талантливого юношу, мол, такой работник принесет куда больше дохода, рисуя, чем работая в поле. Дед согласился и после двух лет обучения Илья вернулся в поместье, Дарье к тому времени исполнилось семнадцать, и красота ее сводила с ума всех местных кавалеров, дед велел Илье написать портрет дочери, как экзамен, и тот написал. – Тетя умолкла, собираясь с мыслями, я не произнесла ни звука, ожидая продолжения.

- Никто, конечно, не следил за молодыми людьми, пока писался портрет, но когда он был закончен, деду донесли, что между его дочерью и крепостным творятся дела недобрые. Дед наказал проследить за ними, их застали на сеновале, скандал разразился жуткий. Дарья рыдала и всю вину свалила на Илью. Дед бушевал, кричал, что запорет до смерти, в солдаты сошлет, но молодой человек всех опередил и повесился все в том же большом флигеле, он тогда пустовал и был выделен ему в качестве мастерской. – Тетя умолкла. Через минуту продолжила: – историю эту рассказывали по-разному, но я верила, больше тому, что говорили слуги и няня, потому, что дальнейшие дела, милой Дарии, подтверждали их версию. Нянюшка утверждала, что во всей этой истории была виновата панянка. Привыкнув к восхищению с детства, дед ее боготворил, младшая дочь, красавица, умница, девица ни в чем не знала отказа. Ей показалось забавно соблазнить застенчивого юношу, которому и лишний раз поднять на нее глаза нельзя. Сначала для Дарьи это была забава, но крепостной художник, видно вызвал в ней какие-то большие чувства, потому, что зашла она дальше дозволенного, но когда, все открылось, то палец о палец не ударила, что бы спасти возлюбленного, свалила всю вину на него и воспользовалась случаем, уговорив отца отпустить ее в Петербург. Так как история, получила огласку, дед согласился. Сопровождала дочь в столицу бабушка. Они с дедом так решили, столица от нас, Бог знает, как далеко, слухи о неподобающем поведении девы туда не дойдут, а если и встретят знакомых, то вдалеке историю как хочешь перекрутить можно, а Дарью там замуж выдать, на такую красавицу да умницу и столице жених найдется. И жених нашелся, да еще какой – князь настоящий, Артемьев. Бабушка была в восторге. Но восторг длился не долго.

- Неужто князь оказался не настоящий?

- Настоящий, то он настоящий, но за душой у зятя одни долги были, пока сватовство да свадьба, в общем восторге, никто особо не вдавался в финансы. Дед все пытался, но бабушка уперлась, нечего судьбу девушки ломать глупостями, настоящие князья на дороге не валяются, но когда все утихло, и дед таки получил доступ к счетам зятя, то за голову взялся, тот пока свадебные хлопоты были, умудрился догов наделать и под заставу приданного жены. Дед погасил, сколько мог долгов зятя, сильно разорив нашу семью, и купил им дом в Петербурге, Дарья все рвалась в столицу, тут ей скучно было, спровадил, надоевшую своими выходками доченьку и дорогого зятька с глаз долой. Так они и жили в столице. Сын у нее там родился, она его сюда еще ребенком пару раз привозила. Со столицы приходили об их семье неутешительные новости, дед еще несколько раз вытягивал зятя из долговой ямы. Потом дедушка умер, за ним бабушка. Я вышла замуж, а когда помер мой муж, вернулась в дом, детей у нас не было, а жить с семьей его брата, лучше уж со своими. – Тетушка вздохнула, помолчала и продолжила: – прошло тридцать лет и папенька наш с маменькой к тому времени в лучший мир ушли, так что досталась Дарья в наследство твоему мужу. Хоть ей уже ближе к пятидесяти было, а Мишеньке, только двадцать семь, ему писали рассерженные кредиторы Артемьевых, и сколько бы Миша не отвечал, что к делам тетки отношения не имеет, письма продолжали приходить. Пока в один прекрасный день не пришло известие о смерти дорого зятя, он разбился, будучи в стельку пьяным, взялся править экипажем, погибли все, кто был с ним. Тетку спасло лишь то, что она ехала в другом экипаже, разругавшись, перед этим с мужем вдрызг. Но в письме, где сообщалось о смерти князя, неизвестный информатор, дописал, что было бы хорошо, если бы племянник приехал и забрал тетку, потому как с головой она дружить перестала. Мише ничего не осталось, как ехать в Петербург, информатором оказался доктор, лечивший их семью. Мы об этом никому никогда не говорили, но раз уж зашел такой разговор, то тебе скажу, там, в столице пристрастилась тетка ко всяким порошкам, таким как морфий, я тогда тридцатилетней вдовой была уже, но даже не предполагала, что можно, что-то подобное принимать для удовольствия. Доктор Мишеньке подробно объяснил как поступить и они приехали домой. От некогда роскошной красавицы осталась только тень, волосы поредели, так сильно, что она без тюрбана, никуда и не выходила, высохла, согнулась, зубы стали серыми и какими-то щербатыми, ужас, да и только. Ее все время трясло, и нервы были ни к черту. Сначала брат поселил тетку в доме, она устраивала страшные скандалы, билась в истерике, довела всех до такого состояния, что у Машеньки, первой жены Миши случился выкидыш. Тогда Миша написал тому доктору, и он посоветовал закрыть тетку в какой комнате, и не давать никаких порошков, ее или перетрясет или сердце не выдержит, может это и жестоко, но нам уж все равно было, и Миша таки запер тетю, нанял глухонемую крепкую бабу ей прислуживать. Она так выла и рыдала там, что по уезду пошли слухи об одержимости тетки ее тогда и стали звать ведьмой. Через два месяца все успокоилось и Дарья Любомировна, попросила Мишу поселить ее в большой флигель. Мы вздохнули с облегчением. С тетей из Петербурга, привезли некоторую мебель, вещей всяких много, все это установили во флигеле, и тетя со своей служанкой перешла туда. Два года все было тихо, а потом она, видать, все же нашла где-то свои порошки, потому что стала себя странно вести, по саду как очумелая бродила, смеялась невпопад, то плакала, но мы закрыли на это глаза, пусть себе чудит в стороне. А в один прекрасный день нашли ее мертвой в своей спальне, вся посиневшая, лежала рядом с кроватью, и руки тянула, как будто помощи просила, жуть, да и только. Говорили, в последний вечер был у нее кто-то, но мы никого не видели, тетю похоронили тихо, брат написал письмо ее сыну, да тот не ответил и на могилу матери, так и не приехал. Когда вскрыли теткино завещание, оказалось, что все свое небогатое имущество она завещала детскому сиротскому приюту. Жалеть там было не о чем, и мы исполнили ее волю в точности. – Тетин рассказ произвел тягостное впечатление.