— Ну и оставайся у меня, — сказал Игнат, не поднимая головы. Потом вдруг встрепенулся, вскинулся: — Не-е… теперь я тебя не отпущу. Живое ты мое письмо. Агафон! — рыкнул Игнат. — Все, что есть, Агафон, из погреба, из печи на стол мечи. Гулять так гулять, дорогого гостя встречать… Ты, Кузьма, будь как дома, да встряхнись же ты. Пошли ко мне — потянул он Кузьму. — Дак, говоришь, все в том же доме живет? Ребятишек-то больше нет, один Потап?.. Пошли, Кузьма, гостем будь…
— Да и засиживаться-то вроде время нет, ждут, — было запротивился Кузьма, — семья там. Похлебать бы чего — да в путь-дорогу.
Но Игнат уже не слушал Кузьму, тянул за рукав. Он толкнул в сенях боковушку, и сразу они оказались в конюшне. Арина стояла в стойле и хрупала овсом. Почуяв Кузьму, скосила глаз и радостно подала голос. Игнат остановился, окинул взглядом кобылу. К удивлению Кузьмы, без зависти, а просто сказал:
— Хороший конь, — назвав кобылу конем. — Но в этих местах, — пояснил он Кузьме, — не годится. Высокая как каланча, к тому же к корму прихотлива. Здесь кони — как мыши, как муравьи — пролазливы. А главное — незаметны. И корму им, где бросил, зимой так копытят, прутья едят — это много значит. Тут больше скрадом живем. — Кузьма понял, к чему относятся эти слова, и согласно покивал.
Через первую конюшню прошли во вторую, в глухую, но с двумя сквозными дверями: одни, как понял Кузьма, во двор, другие на зады. Как только открыли дверь, круто и призывно заржал жеребец, забил копытом, заплясал.
— Ну, ну, — миролюбиво сказал Игнат, — кобылу захотел. Ишь чо выделывает мой Соколик, — обернулся Игнат к Кузьме.
Кузьма поглядел — ядреный конь. Невысокий на ногах, но крепкий, такому только возить. И мастью в Арину — чалый. Вот бы от кого приплод — были бы кони.
Игнат словно уловил желание Кузьмы.
— Выведи Соколика, — кому-то крикнул Игнат. — Пусти их с кобылой, пусть и им праздник будет… Вроде сватов будем, — подтолкнул Кузьму Игнат.
В стойлах стояли четыре добрых присадистых коня. «Чего же они их не выпускают на волю, — подумал Кузьма. — Неужто на овсе держат, сколько же овса надо? Не по-хозяйски».
Конюшни от избы отделял коридор, и Игнат его весь закрыл собой. Этим коридором они пришли в большую избу, стены которой были увешаны коврами. Посреди избы вместо русской печки стоял якутский камелек, сбитый из глины и облицованный гранитом. Ближе к окну — стол заставлен тарелками. Окна в избе небольшие, с прищуром, но свету хватало. Кузьма заглянул в окно: обрыв, речка. «Где же княжна, — поозирался Кузьма, — может, за той занавеской, там еще изба».
— По такому случаю, — оглядев стол, сказал Игнат, — Агафон, ты где? Неси-ка, Агафон, французского! Через минуту-две явился Агафон с бутылками.
— Да садись, Кузьма! — приставил к столу резной, с высокой спинкой, мягкий стул Игнат.
— Мне бы до ветру сходить.
— Не пил, не ел… У тебя что, Кузьма, медвежья болезнь? — хмыкнул Игнат. — Вали вон за дверь, — кивнул к противоположной стене.
Кузьма только было прикрыл дверь, как до него дошли слова Агафона:
— Потехе час — делу время. Надо решать его.
Кузьма придержал дыхание.
— Но и душегуб же ты, Агафон, — со смешком отозвался Игнат. — Тебе бы только топить да резать…
Кузьма ухо в притвор.
— Душу-то окаянную когда замаливать станешь? Время уж…
— Ну, а как соглядатай, — опять завел Агафон, — а мы выпустим его, тогда?!
— Не должно бы. Без фальши этот Кузьма, — вроде поколебался Игнат.
— Все одно спокойнее без свидетеля, — вразумлял Агафон.
— Какой он соглядатай. У тебя что, бельма настрогало? Не видишь, Агафон, крестьянин он. И пусть с миром идет. Душу хоть отбелишь.
— Мне на што ее отбеливать, я ее и в баньке, и вот этой, — Агафон пощелкал по бутылке. — Мне дак соглядатай вот тут, — настаивал на своем Агафон.
Оба примолкли. Кузьма только отнял ухо от притвора, опять голос Агафона:
— А что он нам, сват, брат, родня какая…
Кто-то двинул стулом, и Кузьма прикрыл дверь. Уборная была глухая, одно окошко над обрывом. «Головой с утеса», — поглядел Кузьма в дыру… И брезгливо поморщился. — А что это я хороню себя загодя, заживо. Двум смертям не бывать — одной не миновать».
Кузьма вернулся к столу.
— А я уж думал, ты пропал. Вот Агафон не верит, что мы с тобой земляки. В соглядатаи тебя зачислил, что ты на это скажешь?
— Я бы тоже не поверил, — присаживаясь на свое место, сказал Кузьма. — Тут ухо востро надо держать…
— Это верно, — засмеялся Игнат. Скривился в улыбке и Агафон. Как видно, ему по душе пришлись слова Кузьмы.
Кузьма взялся за ложку.
— Да не за то берешься, — ощерил изъеденные цингой десны Агафон. И разлил тягучее, как смола, вино. Кузьма взял стакан и подумал, откуда у людей столько всего, неужто все собираются выпить. А может быть, и к лучшему — пусть надерутся. Но, к удивлению Кузьмы, Агафон только помочил усы, встал из-за стола и вышел.
Игнат выпил до дна. Кузьма осилил меньше полстакана. Игнат подпихнул Кузьме закуску. Кузьма поддел ложкой.
— Думал, каша гречневая — икра?!
— Да не брезгуй, ешь. А это французское, ангельское, сто годов ему, — постучал Игнат серебряной вилкой по черной бутылке с длинным витым горлышком. — Для бургонов и баронов… Переходи ко мне, Кузьма, — вдруг предложил Игнат и уперся глазом в Кузьму, — горя знать не будешь.
Кузьма прожевал, вытер тыльной стороной руки губы.
— Не гожусь я на это, Игнатий, не свычен…
— А я свычен? Сразу таким родился? Агафон свычен? Со зверьми будешь зверем. Не-ет, Кузьма, таким Агафона люди сделали. Таким меня судьба определила, а я ведь мастеровой. — Игнат показал свои руки. — Теперь уж нет. — Он взял бутылку, до краев налил стаканы Кузьме и себе.
— Ангельское. Мы такое лакать разве только рылом не вышли, а брюхом вполне. Брюхи у нас хоть французское, хоть квас… Перейдешь — горя знать не будешь. Разве только повесят, если поймают… А Потапка, говоришь, крепкий мужик растет? — Игнат как-то сразу осел. — Говоришь, в том же доме живут, кожами пахнет, — потянул носом Игнат, как кузнечным мехом, — ишь что! — И закрыл глаза, замолк. Посидел маленько.
— Из человека можно сделать что хошь, Кузьма. Да ты тяни, закусывай. Осердя, рябчика вот. Я тебе одно скажу: человек, на то он и человек, чтобы жрать другого. Если все порассказать, к чему я пришел, это песня не убудет, не прибудет — на две ночи хватит… Я тебя, Кузьма, не отпущу, так и знай, не-е…
Агафон внес на ухвате пылающий чугун, и сразу по всей избе пошел дурманящий дух мяса и грибов. Вот бы Ульяну с ребятишками за стол. Агафон начерпал поварешкой полные глубокие тарелки.
— Сегодня по-господски, — вынул он из-за пояса и бросил на стол серебряные, с завитушками, ложки и неслышной походкой вышел.
Игнат перехватил взгляд Кузьмы.
— Да ты ешь, ты не смотри на него, он уж не такой дурак, а главное, верно служит своему делу.
Игнат подался к Кузьме плечом.
— Человек от двурушника чем и отличается — верностью. Нет в человеке убежденности — нет человека. Ты потчуйся. Мало будет — еще напарим…
Игнат опрокинул стакан, поковырял вилкой в тарелке, но закусывать не стал.
— Пока, Кузьма, все мне не вспомнишь про Прохора, все, до мелочишки до самой-самой, я тебя не выпущу, и не думай, и не мысли… Агафон!
Агафон просунул в дверь лохматую голову.
— Ты смотри за ём, Агафоша, запри ворота и не спускай глаз.
Кузьма перестал жевать, сразу еда потеряла вкус, мясо стало как трава. Этот одним пальцем не только его, но и Агафона раздавит. И льет в себя как в бочку. И ни в одном глазу.
Агафон опять принес беремя бутылок и румяную булку сеянку. Булку положил на край стола, ближе к Кузьме, бутылки составил к Игнату.
У Кузьмы то ли от еды, то ли от выпивки, а может быть, и от переживаний стала клониться голова. И совсем уже уронил Кузьма голову, да как будто ему подзатыльник дали.
— Поздно! — рыкнул Долотов Кузьме в лицо. — Нет больше ни Игната, ни княжны, нет! — Долотов набулькал опять в стаканы. — Побили мы тут князевых придурков, — Долотов поскрипел стулом. — Кого он только не посылал! — помотал головой Игнат. — Не-ет, нас тут так не возьмешь, пока не спалишь всю эту дебрю, пока не вычерпаешь болота — не суйся. Одним словом, дебря. — Игнат опрокинул в рот стакан. Кузьма уже и со счета сбился который. — Бывало, и рота нагрянет, прожевывая груздь, продолжал Игнат. — Нападут на след. Мы и роту приберем, ни один не уйдет. В этой дебре хошь полк давай — все одно увязнет. Повыщелкаем — и ходу на другие места. Ты знаешь, Кузьма, сколько за мою башку давали?.. Ну да ладно, на что нам чужие деньги считать. Своих считать не пересчитать. — Игнат понемногу, как показалось Кузьме, хмелеть стал. — Затравить меня князь хотел, вот что, Кузьма, сгноить к чертям собачьим.