— Прежде всего, — остановил его Дик, — уточним, о чем мы говорим, и поставим вопрос конкретно: что такое женщина? — спросил он серьезно.

— Древние греки говорили, что женщина — неудавшаяся попытка природы создать мужчину, — ответил Дар-Хиал, и в углах его рта заиграла насмешка, а его тонкие циничные губы дрогнули.

Лео был шокирован, он весь вспыхнул. По глазам его было видно, что он страдает от таких слов, и он с дрожащими губами с мольбой оглянулся на Дика.

— Ни то ни сё, — шутил Хэнкок. — Рука Божия, верно, протянулась только наполовину и оставила ее с половинкой души.

— Нет, — не выдержал юный поэт. — Не смейте говорить такие вещи! Дик, вы сумеете им ответить. Говорите же, убедите их.

— Я с удовольствием, — ответил Дик, — но этот спор о душах так же неясен, как и само понятие души. Все мы знаем, что часто ходим ощупью, чувствуем себя как бы потерянными, и что, в сущности, никогда мы так не теряем самих себя, как когда нам кажется, что знаем, к чему пришли, и что мы все в себе полностью разобрались. А разве сумасшедший намного или только немного безумнее нас? А что такое идиот? Или слабоумный ребенок? Или лошадь? Собака? Москит? Лягушка? Клещ древесный? Вот вы, Лео, что скажете о вашей личности, когда вы спите и видите сны? Когда у вас морская болезнь, когда вы влюблены? Когда у вас расстройство желудка? Когда вашу ногу сводит судорога? Когда вас внезапно охватывает страх смерти? Когда вы сердитесь? Когда вы преисполнены красоты вселенной и думаете, что ваши мысли не выразить словами?

Если бы вы действительно думали, ваше ощущение красоты вселенной могло бы быть выражено в словах и высказано. Оно было бы ясно, резко и определенно. Вы бы могли вложить его в слова. Ваша личность была бы так же ясна, отчетлива и определенна, как мысли и слова. Итак, когда вам кажется, что вы находитесь в исключительном экстазе, что вы достигли вершины своего земного странствия, в действительности вы полны внутреннего трепетания и ваши органы чувств просто увлекают вас в безумную оргию, причем вы сами не различаете ни одного па в вашей пляске и совершенно не улавливаете смысла вашей оргии. Вы сами себя не знаете. Ваша душа, ваша личность в этот момент — нечто смутное и неопределенное. Вполне возможно, что и лягушка, вздувающаяся, сидя на берегу пруда и квакая в темноте бородавчатому дружку, обладает в этот момент смутной и невыясненной индивидуальностью.

Личность — нечто такое смутное, что наши сами по себе неотчетливо разграниченные личности никак не могут охватить это понятие. Есть на свете люди — с виду мужчины, но личность у них женская, есть многосложные личности, а иные люди так себе — ни рыба ни мясо. Наши личности, если таковые есть, парят туманом и редки для них проблески света. Кругом туман, и все мы — туманности, запутавшиеся в тайнах.

— А может быть, это мистификация, а вовсе не тайна, мистификация, придуманная самим человеком? — сказала Паола.

— Вот изречение подлинной женщины, которая, по мнению Лео, отнюдь не — недоразвившаяся душа, — шутливо ответил Дик. — Дело в том, Лео, что и души переплелись и запутались, и ничего мы не знаем об одном, а о другом еще меньше.

— Но женщины прекрасны, — пробормотал юноша.

— Ах, вот как! — вмешался Хэнкок, и его черные глаза коварно заблистали. — Итак, Лео, вы отождествляете женщину с красотой?

Губы молодого поэта шевельнулись, он кивнул.

— Возьмем живопись, и мы увидим, что за последние тысячи лет она, служившая отражением условий экономических и политических институтов всего человечества, лепила и окрашивала женщину как предмет людских желаний и позволяла…

— Перестаньте дразнить Лео, — вмешалась Паола, — будьте, наконец, искренни и скажите, что вы действительно знаете и во что верите.

— Тема о женщине — предмет священный, — торжественно провозгласил Дар-Хиал.

— Мы знаем тип мадонны, — сказал Грэхем, тоже вступая в разговор, чтобы поддержать Паолу.

— А также ученой женщины, — прибавил Терренс, которому Дар-Хиал одобрительно кивнул.

— Не говорите все сразу, — обратился к ним Хэнкок. — Рассмотрим сначала культ мадонны. Это был особый культ женщины, имеющий отношение к общему культу женщины, распространенному и до нашего времени и которому верен и Лео. Мужчина — ленивое, прожорливое животное. Он терпеть не может, чтобы ему мешали, он любит покой, отдых. И вместе с тем с самого возникновения мира он посажен в одно седло с беспокойным, нервным и истерическим спутником по имени женщина. У нее свои настроения, слезы, тщеславие; она сердится и к тому же морально безответственна. Уничтожить ее он не мог, и поэтому ему пришлось мириться с ней, хотя она постоянно нарушала его покой. Что же ему оставалось делать?

— Он уже найдет что делать — такой хитрец, — вмешался Терренс.

— Он создал из нее небесный образ, — продолжал Хэнкок, — он идеализировал все ее хорошие свойства и так отстранил ее от себя, что ее дурные свойства уже не могли действовать ему на нервы и не мешали ему лениво покуривать свою трубку, созерцая звезды. А когда обыкновенная женщина пыталась ему мешать, он окончательно изгонял ее из своих мыслей и отныне помнил только о своей небесной возлюбленной — совершенстве, носительнице и хранительнице бессмертия.

— А потом наступила Реформация. Культ матери померк. А мужчина все еще сидел в одном седле с разрушительницей своего покоя. Как же он тогда поступил?

— Ах он мерзавец! — усмехнулся Терренс.

— Он сказал: «Я сотворю из тебя мечту и иллюзию», — и так он и сделал. Мадонна была для него небесным существом, высшим идеалом женщины, и ее идеал он перенес на земных женщин, на всех женщин и забавлялся тем, что с тех пор верит в нее, как Лео.

— Вы обнаруживаете поразительно глубокое знание о зловредности женщины, особенно имея в виду, что сами не женаты, — заметил Дик. — Или это все теория?

Терренс расхохотался.

— Дик, дружище, Аарон только что читал Лауру Мархольм. Он знает наизусть каждую строчку — вот откуда это все.

— А за всем этим разговором о женщине мы еще не коснулись и края ее одежды, — заметил Грэхем, и Паола и Лео обернулись на него с благодарностью.

— Ведь есть же еще и любовь, — вздохнул Лео, — никто еще ни слова не говорил о любви.

— И о законах, о браках и разводах, о полигамии, о моногамии, о свободной любви? — затараторил Хэнкок.

— Но почему же, Лео, — спросил Дар-Хиал, — в игре любви всегда преследует женщина, почему она — хищница?

— Это все неверно, — ответил юноша с видом спокойного превосходства. — Это глупости, придуманные Бернардом Шоу.

— Браво, Лео, — захлопала Паола.

— Значит, вы находите, что Уайльд не прав, утверждая, будто вся тактика женской атаки выражается в том, что она совершенно неожиданно и непонятно уступает? — спросил Дар-Хиал.

— Да разве вы не видите, — запротестовал Лео, — что со всеми вашими умными речами вы делаете из женщины чудовище, хищницу, — и он обратился к Дику, бросив на Паолу беглый взгляд, в котором светилась вся его чистая любовь к ней. — Что же она — хищница, Дик, что вы скажете?

— Нет, — тихо ответил Дик, и в голосе его послышалась мягкость, когда он заметил взгляд влюбленного мальчика. — Не скажу, чтобы женщина была хищным существом. Не скажу также, что на нее вечно нападают. И не согласен с тем, что она служит мужчине неизменным источником радости. Но что она приносит много радости мужчине, это так.

— И толкает его на много глупостей, — добавил Хэнкок.

— И глупости бывают прекрасны, — торжественно заявил Дик.

— Но у меня еще вопрос, — сказал Дар-Хиал. — Лео, почему женщина любит того, кто ее бьет?

— И не любит того, кто ее не бьет? Так, что ли? — иронизировал Лео.

— Вот именно.

— Вот что, Дар-Хиал, отчасти вы правы, но не совсем. Вы приучили меня к точным определениям, хоть сами вы обходите их весьма хитро. Так вот, я заполню этот пробел. Мужчина, который бьет любимую женщину, — мужчина низшего типа. Женщина, любящая мужчину, который ее бьет, — тоже существо низшего типа. Мужчина благородный никогда не бьет любимой женщины, и женщина благородная, — глаза Лео невольно снова обратились к Паоле, — конечно, не может любить мужчину, который ее бьет.