Наконец, он нравился ей сам по себе, независимо от тех отдельных качеств, из которых слагалась его личность. А это далеко не то же самое. Ведь известно, что при сложении двух величин в результате получается не только их сумма, но еще некая третья величина, не содержащаяся ни в одном из них. Так же и с Корлисом. Он нравился ей сам по себе, вернее, ей нравилось в нем нечто такое, что не могло быть выделено как особое свойство или сумма нескольких свойств, то нечто, которое всегда заводило в тупик философию и науку. Вэнс нравился Фроне Уэлз, но это отнюдь не означало, что она любит его; для нее это были две разные вещи.

Влечение Вэнса Корлиса к Фроне было очень сильным и объяснялось прежде всего страстным тяготением к земле. Этот инстинкт так глубоко сидел в нем, что женщины, давно оторвавшиеся, далеко отошедшие от земли, не могли ему нравиться. Таких женщин он встречал постоянно, но ни одна из них не заставила его сердце забиться сильнее. И хотя неудовлетворенность, которая всегда служит предвестником великой любви, все острее давала себя чувствовать, ни одной из дочерей Евы, встречавшихся на его пути, не удавалось заполнить своим блеском эту пустоту. Он никогда не испытывал к ним более или менее сильного влечения или того не поддающегося определению чувства, которое называется любовью. При встрече с Фроной чувство это сразу вспыхнуло в нем, широко расправив крылья. Но он совершенно неправильно истолковал его как влечение к новому и непривычному.

Много мужчин хорошего происхождения, вкусивших все плоды цивилизации, подчинялись этому тяготению к земле и, наперекор здравому смыслу, женились на деревенских девушках и кельнершах. Убедившись в своей ошибке, они проклинали инстинкт, заставивший их сделать такой выбор, забывая, что природа не считается с индивидуумом и действует всегда в интересах рода. В этом тяготении к земле безусловно сказывается здоровый импульс, но неблагоприятные условия времени и места большей частью влекут к гибели тех, кто следует ему.

К счастью для Вэнса Корлиса, время и место были вполне благоприятны. В Фроне он нашел и культуру, без которой не мог бы обойтись, и ясно выраженную крепкую связь с землей, так сильно притягивавшей его. Что касается образования и культуры, то в этом отношении она была настоящим чудом. Вэнс не раз встречал и прежде молодых женщин, напичканных поверхностной ученостью; но Фрона, помимо знаний, обладала способностью вливать новую жизнь в давно известные факты, и ее взгляды на самые обыденные вещи всегда отличались логичностью, свежестью и новизной. Благоприобретенный консерватизм Вэнса нередко приходил в смятение от смелости ее взглядов и предупреждал его об опасности, но, несмотря на это, он все же поддавался очарованию философских теорий Фроны и прощал ей ученость за искренность и энтузиазм. Он, правда, не всегда соглашался с тем, что она так страстно отстаивала, но сама эта страстность и пыл являлись в его глазах большой прелестью.

Главным ее недостатком он считал полное пренебрежение условностями. Женщина была в его глазах чем-то невыразимо священным, и он страдал при одной мысли, что она может ступить на не совсем безопасную стезю. Когда порядочная женщина решалась переходить границы, поставленные ей полом и положением, он объяснял это распущенностью. А распущенность такого рода была очень близка к… нет, он не мог произнести этого слова, раз речь шла о Фроне, хотя она часто огорчала его своими неосторожными поступками. Однако подобные мысли приходили ему в голову только тогда, когда он был вдали от нее. Вблизи же, глядя в ее честные глаза, пожимая при встрече или прощании ее руку, всегда отвечавшую ему искренним рукопожатием, он испытывал полную уверенность, что ничто дурное не может пристать к ней.

Кроме того, ему нравилось в ней еще многое, например, ее порывистость и страстная стремительность, которая всегда носила возвышенный характер. Теперь, подышав воздухом Севера, он полюбил в ней ту простоту отношений, которая так неприятно поразила его в начале их знакомства. Постепенно он научился ценить в ней отсутствие ложной стыдливости, которое он принял было за отсутствие целомудрия и скромности. Он сам очень скоро обнаружил свою ошибку. Произошло это на другой день после того, как он неосторожно вступил с ней в спор по поводу «Камиллы». Она видела в этой пьесе Сару Бернар и с любовью вспоминала незабываемое впечатление. Возвращаясь в этот вечер домой с тяжелой болью в сердце, Вэнс тщетно старался примирить образ Фроны с идеалом, внушенным ему матерью, идеалом, для которого невинность являлась синонимом неведения. Однако на следующий день он понял свою ошибку и сделал новый шаг к освобождению от пут, которые связывали его с детства.

Ему нравилось сияние ее волос, золотые искры, загоравшиеся в них при свете камина, их пышность и великолепие. Нравилась ее стройная нога и затянутые в серые гетры икры, увы, скрывшиеся в Даусоне под длинной юбкой, нравилась ее гибкая сильная фигура; гулять с ней, приноравливаясь к ее шагу, или только следить, как она проходит по комнате или по улице, было для него истинным наслаждением. Жизнь и радость жизни кипели в крови Фроны, в меру наполняя и округляя ее стройные мышцы и нежные изгибы ее тела. Все это нравилось ему. Но особенно любил он руки Фроны, упругие, сильные и соблазнительные, слишком быстро прятавшиеся в широком рукаве.

Стремление к гармонии между физической и духовной красотой чрезвычайно сильно у нормальных мужчин, и Вэнс Корлис не представлял в этом отношении исключения.

Увлекаясь ее красотой, он не меньше ценил ее душевные качества. Фрона нравилась ему и тем, и другим, а главным образом сама по себе, независимо от всех своих качеств; Фрона нравилась Вэнсу, и для него это означало любовь.

Глава IX

Вэнс Корлис, не теряя времени, начал приспосабливаться к жизни на Севере и нашел, что во многих отношениях это далеко не так трудно, как казалось с первого взгляда. Сам он никогда не божился и не ругался, но быстро привык к тем крепким выражениям, которыми другие мужчины часто пересыпали самую благодушную беседу. Карти, маленький техасец, работавший с ним одно время, через каждые два слова вставлял краткое восклицание: «Будь я проклят!». Этим возгласом он неизменно выражал удивление, разочарование, смущение, вообще всевозможные оттенки настроений. При соответствующих изменениях интонаций, ударений и экспрессии это восклицание успешно выполняло все функции обычной человеческой речи. Вначале эта привычка сильно раздражала и отталкивала Корлиса, но, спустя некоторое время, он не только стал терпимо относиться к сквернословию техасца, а даже полюбил в нем эту черту и с нетерпением поджидал очередной порции.

Однажды упряжная собака Карти лишилась уха в жаркой схватке с собакой с Гудзонова залива, и когда молодой человек нагнулся над животным и обнаружил рану, глубокая нежность и пафос слетевшего с его губ: «Будь я проклят!» явились для Корлиса настоящим откровением. И в Назарете можно найти кое-что хорошее, мудро решил он и, подобно Джекобу Уэлзу в молодости, подверг пересмотру свою жизненную философию.

Вообще говоря, общественная жизнь Даусона текла по двум руслам: люди, занимающие известное положение, собирались в казармах, у Уэлзов и в нескольких других семейных домах, где они встречали радушный прием и находились в обществе женщин того же круга. Там устраивались чаепития, обеды, балы и благотворительные вечера. Однако все эти светские увеселения не вполне удовлетворяли мужчин. В центре города развертывалась совершенно иная, хотя ничуть не менее оживленная картина общественной жизни Даусона. Поскольку страна была еще чересчур молода для клубной жизни, вся мужская половина населения собиралась в салонах. Исключение составляли только священники и миссионеры. В салонах обсуждались и заключались всевозможные сделки, вырабатывались проекты, совершались закупки, обсуждались последние новости и поддерживались добрые, приятельские отношения. Там сталкивались люди совершенно различного общественного положения: короли и погонщики собак, старожилы и чечако— все встречались у стоек бара на равной ноге. Кончилось тем, — должно быть, потому, что лесопилок было еще мало и места для строек не хватало, — что салоны обзавелись карточными столиками и вощеными полами для танцев. И с этим обычаем Корлис, подчинившись общему правилу, примирился очень быстро, так что Карти, глубоко уважавший своего патрона, был вполне прав, заявляя: «А главное, что все это ему чертовски нравится, будь я проклят!».