— Так возражают обычно женщины нового толка, — поморщился он, — равноправие, избирательные права и все прочее.

— О, нет, — запротестовала Фрона, — вы не хотите понять меня или не можете. Я совсем не сторонница женского равноправия. Я стою не за новую женщину, а за новую женственность. Потому что я искренна, потому что я хочу быть естественной, честной и правдивой, а так как я последовательна, то вы предпочитаете не понимать меня и извращать мои мысли. Я стараюсь быть верной себе и логичной и, кажется, не без успеха; но вы, по-видимому, не находите в моих словах ни толка, ни смысла. Может быть, это происходит оттого, что вы не привыкли иметь дело с разумными, естественными женщинами, что вы встречались до сих пор лишь с оранжерейными цветками, красивыми, беспомощными, кругленькими, хорошо упитанными тепличными созданиями, блаженно невинными и преступно невежественными. Они никогда не бывают сильными и естественными и не могут породить ничего естественного и сильного.

Она остановилась вдруг на середине фразы. Кто-то вошел в переднюю, и тяжелые, заглушенные мокасинами шаги приблизились к двери.

— Но мы друзья, не правда ли? — торопливо обратилась она к Корлису, и тот ответил ей взглядом.

— Я не помешаю? — многозначительно спросил Дэв Харней и обвел комнату внимательным взглядом, прежде чем поздороваться с ними.

— Нисколько, — ответил Корлис. — Мы успели достаточно надоесть друг другу и жаждали, чтобы кто-нибудь прервал наш спор. Если бы вы не явились вовремя, мы скоро поссорились бы, не правда ли, мисс Уэлз?

— Мне кажется, вы не совсем точны, Вэнс, — улыбнулась она в ответ. — На самом деле мы уже начали ссориться.

— Да, вид у вас обоих немного разгоряченный, — критически заметил Харней, вытягиваясь своим длинным телом на подушках кушетки.

— Как с голодом? — осведомился Корлис. — Организовалась ли общественная помощь?

— Никакой общественной помощи не понадобится. Отец мисс Фроны оказался достаточно предусмотрительным. Запугал людей до смерти. Три тысячи отправились по льду в горы, а тысячи полторы вернулись обратно к своим запасам, таким образом, напряжение на рынке значительно ослабело. Случилось то, чего ожидал Уэлз: люди начали спекулировать на повышение и припрятали продовольствие. Это помогло напугать тех, кто не успел сделать запасов, и они всем скопом двинулись к Соленым Водам, захватив с собой собак. Послушайте, — он вдруг выпрямился с торжественным видом, — о собаках. Весной, когда начнется оживленная перевозка, цены на них невероятно поднимутся. Я скупил уже сотню животных и собираюсь нажить на каждом псе по сотне долларов чистоганом.

— Вы так думаете?!

— Думаю! Уверен. Говоря между нами, я посылаю на будущей неделе на низовья несколько парней, чтобы они скупили для меня пятьсот лучших упряжных собак. Думаю! Я слишком давно толкусь в этих местах, чтобы промахнуться.

Фрона расхохоталась.

— А вот сели же вы с сахаром, Дэв?

— О, не скажите, — добродушно ответил он. — Кстати, вспомнил. Я раздобыл газету «Почтовый Вестник Сиэтла», за прошлый месяц.

— А как Соединенные Штаты и Испания?

— Не торопитесь, не торопитесь! — долговязый янки поднял руку, призывая к молчанию. Этим жестом он предупредил вопрос Фроны, которая собиралась заговорить вслед за Корлисом.

— Но вы прочли ее? — спросили оба в один голос.

— М-гм… все до последней строки последнего объявления.

— Ну, так скажите же, — начала Фрона, — что…

— Помолчите, пожалуйста, мисс Фрона, пока я расскажу вам все по порядку. Эта газета обошлась мне в пятьдесят долларов. Я поймал человека, привезшего ее, когда тот огибал излучину повыше Клондайка, и тут же купил у него номер. Этот дуралей мог бы легко заработать на нем сотню, если бы довез его до города.

— Но что там сказано?

— Как я уже доложил вам, эта газета обошлась мне в пятьдесят долларов. Это единственный номер, добравшийся к нам. Все просто умирают от желания услышать новости. Поэтому я пригласил несколько человек собраться сегодня вечером в вашей гостиной, мисс Фрона, так как это единственное подходящее место. Здесь они могут читать газету вслух, по очереди, сколько им будет угодно, пока глотки не пересохнут, — конечно, если вы разрешите воспользоваться вашим помещением.

— Разумеется, мы будем очень рады. И вы очень любезны.

Он отмахнулся от ее похвалы.

— Я на это и рассчитывал. Вышло, что я, как вы сказали, сел с сахаром. Вот потому-то каждый сын и каждая дочь своей матери, желающие взглянуть на эту газету, должны будут пригнать мне пять чашек сахара. Понятно? Пять чашек, больших чашек песку или рафинада. Да-с, возьму с них векселечки и пошлю завтра мальчика собирать по домам сахар.

В начале его речи на лице Фроны отразилась растерянность, но тут же она разразилась веселым смехом.

— Ай да Дэв! Ловко придумано! Я согласна помочь вам, даже если это вызовет сплетни. Так сегодня вечером, Дэв? Наверняка?

— Наверняка. А вы прочтете газету бесплатно, это будет как бы плата за гостиную.

— Но папа обязан внести свои пять чашек! Вы должны настоять на этом, Дэв.

Глаза Дэва лукаво блеснули.

— Будьте покойны, я не подарю ему ни крошки.

— А я заставлю его идти за колесницей Дэва Харнея, — пообещала Фрона.

— То есть за телегой с сахаром, — поправил Дэв, — а завтра вечером я принесу газету в театр. Она немного потеряет свою свежесть, и я не стану слишком дорожиться, уступлю им подешевле — как вы думаете, одной чашки, пожалуй, будет достаточно?

Он хвастливо вытянулся и захрустел суставами.

Глава XI

В углу, опершись о рояль, Вэнс Корлис оживленно беседовал с полковником Тресуэем. Полковник, живой, бодрый и жилистый, несмотря на свои седые волосы и шесть слишком десятков лет, выглядел тридцатилетним молодым человеком; это был старый, опытный горный инженер, с репутацией одного из лучших специалистов своего дела. Он представлял на Севере интересы американского капитала точно так же, как Корлис представлял капитал британский. Между ними сразу возникла горячая дружба, которая подкреплялась общностью интересов. Это единение было чрезвычайно уместно и полезно для дела, ибо в распоряжении этих двух мужчин сосредоточивались огромные капиталы, ассигнованные обеими державами на развитие промышленной жизни полярной страны.

В переполненном зале стояли густые облака дыма. Около ста человек, закутанных в меха и яркие шерстяные шарфы, расположились вдоль стен. Но гул общего разговора несколько нарушал живописность картины и придавал ей характер товарищеской вечеринки. Несмотря на всю свою внешнюю экзотичность, обстановка помещения очень напоминала в этот момент общую комнату, в которой после трудового дня собрались все члены семьи. Керосиновые лампы и сальные свечи слабо мерцали в продымленной атмосфере, и огромные печи весело и благодушно мурлыкали свои уютные песенки.

Посреди комнаты два десятка пар ритмически скользили под звуки вальса. Крахмальных сорочек и сюртуков не наблюдалось. Мужчины были в своих волчьих или бобровых шапках с пестрыми, свободно болтавшимися наушниками, в мокасинах из оленьей шкуры или северных моклоках из моржовой кожи. Некоторые женщины тоже явились в мокасинах, но большинство танцевало в тонких шелковых и атласных туфельках. В конце зала широкая, открытая настежь дверь позволяла заглянуть в другую комнату, в которой толкалось еще больше народу, чем в первой. Из этой комнаты, вместе со звуками музыки и людского говора, доносилось хлопанье пробок и звон стаканов и в виде аккомпанемента беспрерывное щелканье и звяканье фишек и шариков рулетки.

Маленькая входная дверь в глубине зала вдруг открылась и вместе с волной морозного воздуха пропустила закутанную в меха женскую фигуру. Холодный воздух, ворвавшийся с ней, сгустился в облако пара, которое прильнуло к полу, скрывая ноги танцующих; затем, извиваясь и крутясь, оно растаяло понемногу в нагретой атмосфере.