При этом, клянусь, я не был пессимистом. Мне все просто надоело. Я слишком часто наблюдал одни и те же сцены, слишком часто слышал одни и те же песни и шутки. Мне было чересчур хорошо известно состояние кассы этого театра, и я так хорошо знал каждое колесо закулисных машин, что никакая бутафория, смех и песни не могли заглушить в моих ушах их скрип.

Никогда не следует ходить за кулисы, ибо там вы рискуете увидеть, как ваш кумир — божественный тенор бьет свою жену. Я пренебрег этими правилами и теперь расплачивался за это; а быть может, я попросту был глуп. Впрочем, причина тут не играет роли. Важен самый факт, а факт заключался в том, что общение с людьми превратилось для меня в мучительную и тяжелую обязанность. Однако я должен сказать, что в редких, чрезвычайно редких случаях мне попадались избранные души или наивные, вроде меня самого, и я с ними проводил восхитительные часы в мечтах, этом раю глупцов. Такой избранной душой — или наивным человеком — была моя жена. Она никогда не докучала мне и всегда являлась для меня источником неистощимого удивления и восторга. Но я не мог проводить все свое время исключительно в ее обществе. Да к тому же было бы и несправедливо и неумно заставлять ее вечно сидеть со мной вдвоем. Кроме того, я был автором целого ряда книг, пользовавшихся успехом, а общество требует, чтобы писатель уделял ему некоторую часть своего досуга. Да и вообще всякому нормальному человеку необходимо для себя самого и для дела общаться с людьми.

Теперь мы подходим к сути вопроса. Как быть человеку, который должен участвовать в жизни общества, несмотря на то что интерес к ней уже пропал? Ответ — звать Джона Ячменное Зерно. Четверть века он терпеливо ожидал, чтобы я обратился к нему за помощью. Тысячи его уловок благодаря моему здоровью и удаче не достигали цели, но у него было припрятано про запас не мало фокусов. Я заметил, что один, два или несколько коктейлей делали меня веселее, терпимее к глупостям остальных глупцов. Один или несколько коктейлей, выпитых перед обедом, давали мне возможность искренне хохотать над тем, что давно уже утратило способность смешить меня. Коктейль был ударом хлыста, шпорой, пинком для моего утомленного ума и пресыщенного духа. Он вызывал у меня смех, подстегивал к песне и так взвинчивал меня, что я начинал смеяться, петь и с жаром болтать всякий вздор и пошлости, к вящему удовольствию посредственностей, вообще не представлявших себе ничего другого.

Без коктейля я был никуда не годным собеседником, но выпив, становился душой общества. Я достигал при помощи напитков искусственного возбуждения и потому пил до тех пор, пока не становился весел. Начало было так незаметно, что даже мне, давно знакомому с Ячменным Зерном, не приходило в голову, что это может далеко завести. Я начал ощущать потребность в музыке и вине и вскоре почувствовал необходимость уже в бешеной музыке и в огромном количестве вина.

Вот в это-то время я и заметил, что с нетерпением жду предобеденных коктейлей. Мне хотелось пить, и я отдавал себе в этом отчет. Помню, как, будучи военным корреспондентом на Дальнем Востоке, я испытывал неотразимое желание бывать в одной знакомой семье. Я не только принимал все приглашения на обед, но старался, помимо этого, попасть туда еще и среди дня. Правда, хозяйка была очаровательной женщиной, но не она так сильно привлекала меня в дом. Дело было в том, что она умела приготовлять самые замечательные коктейли во всем этом большом городе, где искусство приготовления смешанных напитков доведено среди иностранной колонии до высокой степени совершенства. Ни в клубах, ни в гостиницах, ни в других частных домах нельзя было найти подобных коктейлей. Ее коктейли были изысканны. Это были настоящие шедевры, дававшие минимум неприятных вкусовых ощущений и максимум подъема. Однако и тут я жаждал коктейлей только ради хорошего настроения, которое они вызывали. Покинув этот город, я несколько месяцев странствовал вместе с японской армией, проехав сотни миль рисовых полей и перевалив через горы, пока мы не вступили в Маньчжурию. И все это время я не прикасался к Ячменному Зерну. На спинах моих навьюченных лошадей можно было всегда найти несколько бутылок виски, однако я ни разу не откупорил ни одной из них. Конечно, если в мой лагерь попадал белый человек, я открывал бутылку, и мы, как полагается, распивали ее вместе. Ведь попади я в его лагерь, он несомненно сделал бы то же самое. Я возил с собой виски только для гостей и даже поставил весь этот расход в счет газеты, в которой работал.

Только оглядываясь назад, я могу проследить почти незаметный рост своей тяги к алкоголю. Я не замечал тогда неясных намеков, соломинок в вихре мелких происшествий, значение которых ускользало от меня.

Приведу один пример. В течение нескольких лет я каждую зиму совершал шести-или восьминедельное плавание по заливу Сан-Франциско. На моей комфортабельной и прочной яхте «Пена» имелась удобная каюта и плита, топившаяся углем. У меня был кореец-повар, и я часто приглашал с собой одного или двух друзей, чтобы разделить с ними прелесть плавания. При этом я непременно брал с собой и пишущую машинку, на которой ежедневно отстукивал свою тысячу слов. В тот раз, о котором я говорю, со мной поехали Клаудсли и Тодди. Тодди отправлялся со мной в первый раз. В предыдущие поездки Клаудсли всегда отдавал предпочтение пиву, поэтому, приглашая его, я всякий раз запасал на яхте пиво, которое мы и пили во время путешествия.

Правда, на этот раз дело обстояло иначе. Тодди получил свое прозвище за дьявольское искусство, с которым он приготовлял напиток с тем же названием ^[3]. Поэтому я запас пару галлонов виски.

Во время путешествия мне пришлось купить еще немало галлонов, ибо мы с Клаудсли сильно пристрастились к обжигающему тодди, который был действительно восхитителен на вкус и вызывал необычайно приятное возбуждение.

Мне нравился тодди. Я старался проникнуть в секрет его приготовления. Мы пили в строго установленном порядке: один стакан перед завтраком, один перед обедом, один перед ужином и последний перед тем, как лечь спать. Мы никогда не напивались. Но я должен сказать, что четыре раза в день мы бывали очень веселы. Среди плавания Тодди вызвали по делу обратно в Сан-Франциско, и мы с Клаудсли позаботились о том, чтобы повар-кореец приготовлял для нас в положенное время тодди по рецепту нашего друга.

Но это продолжалось, только пока мы были на судне. Вернувшись домой, я больше не пил ни перед завтраком, ни перед сном. С тех пор я вообще никогда не пил горячего тодди, а со времени этого путешествия прошло уже много лет! Дело в том, что мне тодди нравился. Веселость после него казалась мне необычайно приятной. Это коварные апостолы Ячменного Зерна незаметно совершали свою опасную работу. Легкий зуд, который они вызывали, должен был со временем превратиться в беспрерывное, неутолимое желание. А я, проживший столько лет в тесном общении с Ячменным Зерном, ничего не подозревал, ни о чем не догадывался и смеялся над его неудачными попытками овладеть мной.

Глава XXX

Мое выздоровление отчасти выражалось в том, что я снова начал находить удовольствие в мелочах, в ничтожных пустяках, не имеющих отношения к книгам или проблемам бытия. Я стал увлекаться играми, забавами, плаванием, пусканием воздушного змея, возней с лошадьми и решением механических головоломок. В результате я почувствовал, что устал от города. В Лунной Долине, на ранчо, я нашел свой рай и окончательно отказался от городской жизни. В город меня влекли теперь лишь музыка, театр и турецкие бани.

Моя жизнь протекала превосходно. Я много работал, много занимался спортом и чувствовал себя очень счастливым. Из книг я начал отдавать предпочтение тем, в которых было больше вымысла и меньше действительности. Я занимался теперь несравненно меньше, чем раньше. Я по-прежнему интересовался основными проблемами существования, но относился к ним уже гораздо благоразумнее, помня, как я обжегся, пытаясь обнажить истину. В этом настроении таилась, пожалуй, капля лжи, капля притворства, но это были ложь и притворство человека, желающего жить.