— Как дела? Доброе утро! — услышала я, и мое сердце учащенно забилось, а под мышками появилась неприятная липкость.

— На душе противно, помощь не нужна, — отрапортовала. — Что нового у вас? — перебила новый вопрос, но тщетно.

— У меня новое то, что вы мне не звоните. Почему? Будьте сегодня дома в десять часов утра. Зайду. До свидания, — и снова отбой, не дождавшийся моего ответа.

Точно в назначенное время улыбающийся Вилен Борисович стоял перед «глазком» входной двери.

— Здрас-с-сь! — кричал оттуда.

— Не заставили долго ждать, — с этими словами я открыла дверь.

Его глаза ненадолго задержались на мне. Но пока он снимал пальто, шапку, шарф, свет, искрящийся в них, заметно убывал и убывал. Он вздохнул, наклонившись за комнатными тапочками, а когда выпрямился, поглаживая блестящую лысину, глаза уже старались не встречаться с моими.

Мне не было жаль себя, я жалела его. Зачем он пришел на это пепелище? Теперь я, разбитая и уходящая, должна еще и помогать ему.

— Да, это я. — Что я могла еще сказать?

— Значит, погибаем, но не сдаемся? Героически! — И он завелся, как всегда, с предельной экспрессией: — Я любовался вами! Я любил появляться с вами в обществе, я гордился знакомством с вами. А теперь? Моя жена говорит, что у вас крыша поехала. Что вы с собою делаете, черт вас возьми? Что вы делаете со мной? Я! — он задыхался, — я вложил в вас свои силы, влияние, энергию. А вы? — Он не давал мне вставить хоть слово. — Вы таскаетесь по рынкам, продаете свои старые тряпки! Они вам что, уже не пригодятся?

— Садитесь, — сказала я. — Зачем вы ходите за мной по рынкам? Я продаю не сама. Там работают мои подруги, они и помогают мне продавать.

Он вынул из кейса две палки «салями», баночку красной икры, кофе и коробку конфет. Коротко пояснил:

— Гостинец. Да не кукситесь, это не от меня! Это моя Нинка передала, и велела насчет «крыши» убедиться.

— Передайте ей, что гостинец пришелся кстати. Я как раз не завтракала. Не присоединитесь ли за ваш счет? — мои шутки не смешили его, меня же от них просто мутило.

В комнате благоухало кофе, плыл забытый запах.

Вилен Борисович слушать не умел, предпочитал грохотать сам. Я кивала, не особенно вникая. Он был само созвездие эмоций и идей, но эмоции захлестывали источник, источавший идеи. Кипел мой чайник, кипел гость. Он уже все сказал, но не уходил. Почему?

— Я, естественно, никуда не спешу, но вы же должны быть на работе. Или вас послала ко мне не только жена?

— Не только! Вот, — он швырнул на стол пакет из хрустящего крафта. — Гаврик передал. Там деньги. Поправляйте, ради Бога, скорее свое настроение. Да не шатайтесь по рынкам! Приказ!! Еще не все потеряно. Как избавились от вас, так и назад позовут.

На пакет я отреагировала не сразу, больше задело то, что еще тихим отзвуком жило в душе.

— Передайте Нине Савельевне и Гаврику, что у меня крыша на месте. О себе больше ничего сказать не могу, пока не могу. Но … не надо, чтобы меня звали назад.

— Почему! — вместо ответа возмутился он.

— Не хочу.

— Звонить или будете звонить сами? Как лучше-то?

— Мне уже никак не лучше. Простите …

Я поспешно захлопнула дверь: не люблю долгих прощаний. Внутри щемило, и к горлу подкатывался удушающий комок. Ах, я еще помнила себя прежнюю!

5. Обман

Окна моих комнат смотрели в сквер, где сверкал куполами собор, заложенный, говорят, Петром I, с которого, собственно, начался наш город. Теперь здесь одни выгуливали собак, а другие — по старинке «соображали» на троих. В дождь и в снег круговорот событий в сквере повторялся с утра до темноты.

Я стояла долго. Смотрела, вспоминала. Вот по этой алее мы, выпускники университета, шли фотографироваться группой после первого госэкзамена. А там — стояли через пятнадцать лет и поджидали опаздывающих. Я в белом платье, с высокой прической, которую научилась укладывать недавно и которая мне очень к лицу. На той скамейке, что под ивами, меня — доцента авиационного института — как-то нашли мои студенты и упросили тут же принять зачет по сопромату. Они совали под нос эпюры, а я, глядя на них издалека, по изломам, скачкам и наклонам определяла ошибки. И они проворно их исправляли

— Со мною ли это было? — произнесла я вслух в пустой квартире и повела глазами по стенам, где недавно стояли стеллажи с книгами, специально изготовленные по заказу для этих комнат. Они простояли двадцать семь лет, заполненные учебниками.

Сейчас учебники для ВУЗов — большой дефицит, и я постепенно продала их по хорошей цене. На сколько месяцев мне хватило библиотеки? Не помню. А стеллажи недавно забрали за копейки. Облезлые, потерявшие вид, они мне больше и не могли принести, ведь раньше их украшали книги, которых не стало. Взгляд скользнул по столу. Сверток? Ах, от Гаврика.

Из него выпали покупюрная опись — какие аккуратные! — и деньги, которых было немногим больше ста пятидесяти долларов рублями. Странная сумма. Я прикинула, что на них можно купить, и сколько останется на еду.

Быстро одевшись, чтобы успеть до обеда, пока курс доллара был самым низким, я поспешила в обменный пункт, что располагался в соседнем подъезде. Там работали уже знакомые мне Славик и Дан — по мере своих распродаж я покупала у них мелочь: десять, двадцать, иногда и пятьдесят долларов, ибо инфляция продолжала увеличиваться.

Я поздоровалась.

— Сегодня у меня сумма побольше. Поменяете?

— Поменяем, только на крупную сумму давайте хотя бы двухсотки, — попросил Славик.

Дан сидел мрачнее тучи и молчал. Впрочем, улыбка у него была неприятной, и теперешний вид его даже украшал.

— А по миллиончику не хотите? — я протянула все полученные только что деньги.

Славик сосредоточенно начал считать. Пока он мотал головой и снова пересчитывал, я ждала.

— Какого черта вы мне дали такую сумму: ни туда, ни сюда?

— Что значит «ни туда, ни сюда»? Там должно быть на сто пятьдесят долларов и сдача.

— Сда-ача, — протянул он. — Посчитать дома не могли? Возись тут! — он вернул сдачу, бросив деньги на отлетный столик.

— Дайте, пожалуйста, купюры поновее, — попросила я.

— Какие есть, — он положил сверху на рубли две долларовые бумажки.

Не торопясь, я начала их изучать, пытаясь рассмотреть год выпуска: «сотенная» была девяносто третьего, а «пятидесятка» — девяностого года, к тому же изрядно потертая. Отодвинув их в сторону, уложила в кошелек рубли. Затем вернулась к долларам: проверила бумагу, рельефность текстов. Потертая купюра явно не нравилась мне.

Славик нервно покинул свое место, потянулся, скользнул по мне взглядом и вышел из металлического «сейфа» обменного киоска, направившись на улицу глотнуть свежего воздуха.

— Слушайте, Дан, — обратилась я ко второму кассиру. — Вы меня ведь помните, я тут рядом живу, частенько захожу к вам, и посему по дружбе дайте другую «пятидесятку».

Осклабившись, что должно было означать улыбку, он, растормошив воздух и образовав из него настоящие вихри, выхватил потертую бумажку и протянул взамен новенькую, хрустящую. От неожиданной перемены в нем и легкой сговорчивости я сначала опешила, а потом, испугавшись, что он может передумать, поспешила спрятала добытую новенькую купюру и заторопилась домой. На выходе меня чуть не сбил с ног возвращающийся Славик:

— Все в порядке? — спросил он.

— Да, спасибо!

Дома я достала все накопленные деньги и разложила их на столе. Часть из них была в долларах, где преобладали мелкие купюры, а остальное богатство — в рублях. Пересчитав их, я убедилась, что суммы в долларах, вместе с только что купленными, хватит, чтобы оплатить мою последнюю церемонию. На лето рублей должно было хватить. До осени перебьюсь как-нибудь, а там…

Продавать уже было нечего, но так далеко мои планы не простирались: я знала счет оставшимся дням. Заблаговременно приготовленное платье, обувь и белье лежали в пакете на видном месте. Там же находился паспорт и медицинская карточка. Расчет был прост: если исход не заставит себя долго ждать, придет естественным образом — я это почувствую, я уже начинаю чувствовать его приближение, — то моя последняя осень уже позади. Если же жизнь задержит меня и нависнет полным безденежьем и нищетой, то к пакету с одеждой и документами будет приложено письмо. Аналогичное письмо будет вброшено в почтовый ящик. Дверь ванной комнаты останется открытой. Там уже приготовлена красная простыня, чтобы не создавать контраст, и пистолет. (Да, я его оставила с прежних времен, когда следовали заботиться о собственной безопасности).