Рагос терпеливо повторил ее имя:

— Верона!

— Да, — равнодушно бросила она. — В чем дело?

— Я с ума схожу по вас, — продолжал Рагос в том же продуманном ровном тоне; лицо его по-прежнему ничего не выражало, но худая, смуглая рука, лежавшая на колене, была сжата почти судорожно; опустив глаза, он обратил на это внимание, разжал руку и продолжал: — Я хочу, чтобы вы вышли за меня.

Верона расхохоталась, и кровь прилила к гладким щекам Рагоса. Он продолжал:

— Я говорю совершенно серьезно. Ваш муж для вас почти ничего не значит. Вы подчинили его себе, а женщина никогда не ценит любви мужчины, который, любя, всецело подчинился ей. Как бы то ни было — это факт. Он надоел вам. Можете отрицать это, — вам, пожалуй, ничего другого и не остается, — но мое мнение от этого ни на йоту не изменится. Я предлагаю следующий план: я переговорю с Гревиллем, попрошу его освободить вас, дать вам развод. Я вполне уверен, что могу дать вам счастье и вместе с тем научить вас быть верной мне. Я богат, как вы знаете, и могу дать вам все, что бы вы ни пожелали.

— Отчего бы вам не написать накладную на отправку и не предложить Карди подписать ее? — сладеньким голосом спросила Верона. — Или изготовить какую-нибудь другую деловую бумагу из тех, которыми мужчины обмениваются в делах? Это, по-видимому, вполне отвечало бы вашему подходу к вопросу?

— Я касался пока лишь одной стороны, — невозмутимо продолжал Рагос, — а вот и другая: вы неудержимо влечете меня — это страсть, которую редко приходится переживать мужчине. Если я не получу вас тем путем, о котором только что говорил, то получу другим. Я склонен верить, что вы одна из тех женщин, ради которых мужчины идут на каторгу; сами вы не способны чувствовать и одной тысячной доли той любви, что внушаете другим, но, так или иначе, вы эту любовь внушаете. Ради вас мужчины готовы идти, мужчины шли на самые невозможные глупости. Но, даже зная все это, я готов присоединиться к ним. Я люблю вас, видите ли, против собственного желания, — другими словами, очень сильно. До сих пор вы женили на себе мужчин, а я женюсь на вас. Вам в первый раз представляется случай открыть в себе способность любить, первый раз за всю вашу суетную, эгоистичную жизнь! Вы на шесть лет старше меня. Мне все равно. Мы будем жить, где вы пожелаете, и, какой бы ни разыгрался скандал, мы это переживем. Для этого я достаточно богат. Итак, угодно вам согласиться со мной или нет?

Верона поднялась со своей кушетки, выпрямилась и сверху посмотрела в поднятое к ней лицо Рагоса, слегка побледневшее под загаром, в глаза с синеватыми фарфоровыми белками — признак превосходного здоровья, посмотрела на его рот с немного полными губами, сейчас плотно и сурово сжатыми. Он, в свою очередь, смотрел на нее открытым взглядом, видел, что она любуется им, видел затем, что гнев и оскорбленное самолюбие берут верх над чувством восхищения.

Она коротко рассмеялась.

— Знаете, что я сделаю? Я скажу Карди, что вы были дерзки со мной.

Она вышла, волоча за собой шлейф своего утреннего платья и не оглядываясь.

Рагос посидел неподвижно, затем вынул новую папироску, вложил ее в мундштук и принялся курить.

Верона у себя в комнате направилась прямо к зеркалу; всякое зеркало, даже самое маленькое и плохо подвешенное, неудержимо притягивало ее; она тотчас обратила внимание, что раскраснелась, и машинально взялась за пуховку; медленно пудрясь, она улыбалась.

Карди перехватил эту улыбку, входя. Он вернулся усталый, измученный. Улыбнулся ей в ответ и подошел совсем близко.

— Алло, Семирамида, какая тайна скрывается в изгибе твоих губ?

Она отстранила его прохладной рукой, уклоняясь от поцелуя, и он отодвинулся.

— Где ты был, милый?

— Телеграфировал в Вену насчет Тото. — Он отвернулся. — Я очень встревожен. Ее письмо колесило несколько недель, пока не захватило нас здесь.

Верона слегка пожала плечами.

— Что из того, старичок? Раз Тото у Скуик, она в безопасности. Да, кроме того, надеюсь, у Тото достаточно здравого смысла, чтобы сообразить, куда ей обратиться, если бы ей пришлось круто. В Канахан, например. И у старухи, наверное, есть сбережения — у них всегда бывают сбережения. Пожалуйста, не ной из-за пустяков, Карди! И без того достаточно жарко.

— Не хочешь ли отправиться домой? — предложил Карди.

Верона усмехнулась:

— С тем чтобы очутиться в Вене? Поезжай, милый, раз ты так напуган. Мне будет здесь прекрасно и одной. Есть кому позаботиться обо мне.

— Не сомневаюсь, — вспыхнул Карди, — этот малый… из Южной Америки. Не понимаю, чего ради ты таскаешь за собой этого недоросля?

— О, не поднимай тревоги, — устало уронила Верона. — Рагос всего лишь bon enfant — тип неопасный.

— Рагос буквально без ума от тебя, — мрачно возразил Карди, — я нахожу, что самые его взгляды оскорбляют тебя, я так ему это и сказал бы, если бы мы не собирались уезжать отсюда через день-два.

— Я уезжать и не думаю, — спокойно проговорила Верона, — это лучший отель из тех, где мы останавливались. Риверс здесь, наконец, отделалась от тошноты. Небо, почему — это горничных всегда тошнит, стоит им уехать из Англии? Мне самой здесь чрезвычайно удобно. Кстати сказать, я приказала оставить для нас помещение, которое занимают Девантсы, — они вечером уезжают. Я говорила с управляющим.

Карди стоял, облокотившись о балконную дверь. Он выпрямился.

— Разве тебе не нравятся наши комнаты? — Верона с равнодушным видом оглянулась кругом.

— Довольно сносно. Но у Девантсов — помещение огромное.

— Зато и цена, надо думать, огромная, — сухо заметил Карди.

В данный момент Верону раздражал сам факт существования Карди: она не выносила людей подавленных, дурно настроенных, а Карди был угнетен с той минуты, как получил письмо Тото. Верона редко грешила вульгарностью, но на сей раз позволила себе сказать ровным тоном:

— К счастью, мои средства позволяют мне устраиваться как можно комфортабельнее.

Карди промолчал. Как все чувствительные люда, он был горд, и тем труднее было снести это хладнокровно брошенное Вероной оскорбление, что он сам сложил свою гордость к ее ногам.

Спустя некоторое время он сказал очень тихо:

— В данный момент я лишен возможности взять более дорогое помещение, поэтому прошу тебя временно отказаться от этой мысли.

— О, Карди, не будь же скучным! — резко бросила Верона. — Не придирайся из-за ерунды. Ты ведь прекрасно знал и знаешь, что у меня есть собственные средства, — что ты можешь возразить, раз я хочу пользоваться ими?

— Я и не возражаю, — сказал Карди хрипло. — Я не хочу лишь, чтобы ты захватывала мои владения. Можешь тратить свои средства, сделай одолжение, на себя лично. Но расходы на жизнь я предпочитаю, если позволишь, покрыть сам. Я не замедлил бы, конечно, взять комнаты, которые тебе нравятся, но я только что перевел Тото большую часть своей наличности и несколько стеснен теперь. Вот и все.

— О, все равно, — уступила несколько недружелюбно Верона и взялась за роман.

Карди ходил по комнате с самым несчастным видом, останавливался то в одном, то в другом углу, брал что-нибудь на туалете, ставил опять на место. Верона подняла глаза от книги. Ее раздражение вылилось в форму учтивых, но утонченно задевающих замечаний.

— Этот белый костюм сидит неважно.

— Морщит, должно быть, после чистки.

— И подстричься не мешало бы.

— Да, кажется.

— Ну, так ступай подстригись.

Он не спеша пошел к дверям, закуривая на ходу папиросу.

— Карди, переоденься.

— Хорошо, после того как подстригусь и выкупаюсь.

Отдать ему справедливость, характер у него был прекрасный.

— Ты, кажется, нездоров?

Он обернулся у самых дверей, искренне удивленный.

— В чем дело? Разве у меня больной вид?

— Вид неказистый.

Он расхохотался, вернулся к кушетке, нагнулся и поцеловал ее.

— Сегодня я, очевидно, не в твоем вкусе, во всех отношениях, дорогая!

Он вышел.