— Их никто и не заметит, — бросил крепыш, катавший бутылку.

— Да! Если ты так снимешь, — сразу утратил флегму художник.

— Я сниму… Что мне стоит… А вот что получится, это уже экран покажет.

— Не заводитесь! — пресек режиссер возникшие дебаты. — Экран покажет то, что мы сделаем, Генрих!

— А я что говорю? — пожал крепкими плечами оператор с не подходящим к его мужиковатой внешности именем.

Режиссер выдернул из пачки один лист и показал его Лаврентьеву:

— Вот это важный текст: «Нищенствовать запрещено». Он будет написан на стене собора. А под ним — нищие, калеки, инвалиды… Надпись нависла над ними как проклятье или как насмешка, если хотите… Понимаете мою мысль? Это правильно написано? Я сам по-немецки, кроме «шпрехен зи дойч, Иван Андрейч», ни бельмеса. Но автор утверждает, что тут все правильно.

— Да, правильно, «Betteln verboten». Но обычно такие надписи делались латинским, а не готическим шрифтом, — сказал Лаврентьев.

— Нет-нет, — запротестовал Федор. — Латинский не годится. Тут важно настроение, а не внешнее правдоподобие.

— Ваше преподобие, не бойтесь правдоподобия. И не марайте строение под собственное настроение, — скаламбурил Генрих и сам расхохотался.

Режиссер вскипел:

— Прекратите сейчас же! Вам дело говорят. Названия улиц напишем латинским, а вот на соборе я бы все-таки оставил готический. Черные, похожие на насекомых буквы на желтом фоне. По-моему, неплохо. Создает атмосферу.

Лаврентьев не возразил, но режиссер почувствовал его несогласие.

— Да вы только представьте! С высокой точки — огромная площадь, булыжник и маленькая фигура человека… Он идет долго… Мы не знаем, куда и зачем… И вдруг собор, и нищие, и эти буквы крупно, а?

— Но снимать нужно с суперкрана, — заметил Генрих каким-то неопределенным тоном, то ли уточняя мысль режиссера, то ли иронизируя над ней.

— Зачем ты это сказал? — вспыхнул режиссер. — Зачем ты меня заводишь? Ты слышал разговор с Базилевичем? Слышал? Сидел и помалкивал, бутылочку катал. Тебе это до лампочки, да?

— А почему не посылаешь телеграмму?

— Пошлю-пошлю. Будь уверен. Текст продумать нужно.

— Пока мы будем продумывать, они свою пошлют.

— Ну и пусть. Сейчас придет Светлана, и пошлем. Имею я, в конце концов, право выкурить сигарету?

— Где она там копается?

— В буфете в очереди стоит. А ты бы вместо цирковых подначек пошел бы да помог.

— Дотащит. Не так уж много на пятерку накупишь.

И он был прав. Светлана показалась на пороге с немногочисленными свертками и бутылкой портвейна «Гзыл-шербет».

— Нужно было взять «семьдесят второй», — пробурчал Генрих.

— Этот на восемнадцать копеек дешевле, — отпарировала она.

— Финансовый гений! Тебе бы во Внешторгбанке работать.

— Да уж там таких свинтусов, как ты, наверняка поменьше.

— Не уверен, не уверен, — не сдался Генрих.

— Господи! Будет этому конец? — воззвал режиссер. — Что вы купили, Светлана?

— Вы же знаете их репертуар. Эстонская колбаса жирная…

— Б-р-р… — скорчил гримасу Федор.

— Жареная печень…

— Интересно, на чем они ее жарят? У меня после этой печени чудовищная изжога, — вздохнул художник.

— Значит, от печенки отказываешься? — спросил Генрих.

— Не надейся. Только соды проглотить нужно. Светлана, не откажите. Я видел у вас пакетик…

Пока Светлана искала в сумке соду, Генрих слез со стола и смел рукой на пол засохшие крошки. Федор, прищурив один глаз, разлил вино в стаканы.

— Прошу с нами, — предложил режиссер Лаврентьеву.

— Спасибо, я не голоден.

— Обижаете, обижаете, — сказал Генрих безо всякой, впрочем, обиды.

— А вы, Светлана, позволите себе стаканчик? — спросил Федор.

— Я выпью. В этой жаре и нервотрепке я совсем развинтилась.

Они выпили.

— Вот теперь немного легче, — сказал Генрих, жуя печенку.

— И ты прекратишь бурчать? — поинтересовался Федор.

— Не обещаю, не обещаю.

— Пока не починят суперкран… — начал режиссер.

— Сейчас я набросаю текст телеграммы, — предложила Светлана.

— Действуйте, — поддержал Федор, снова усевшись на диван и вытягивая ноги. — Дай сигарету, Сергей!

Режиссер надорвал пачку.

— А откуда он, между прочим, идет? — спросил художник.

— Кто?

— Да наш одинокий ковбой? Как он попал в город?

— Какое это имеет значение? Это за кадром. Забросили, как полагается.

— С парашютом?

— Возможно. Спроси у автора.

— В этом что-то есть, — произнес Федор задумчиво. — Ночь, самолет…

— Так все шпионские киношки начинаются, — сообщил Генрих.

— Разве? — удивился Федор.

— Снова на арене? — спросил режиссер, щелкая американской зажигалкой, но спросил миролюбиво. — Больше вы меня не заведете. Мне наплевать на парашют, и зрителю наплевать. Мы не знаем, откуда он идет. Нам важно, что он пришел, чтобы сделать свое дело. Пришел в незнакомый город…

Это было не совсем точно.

Андрей Шумов хорошо знал город, и ему не пришлось прыгать с парашютом. Он приземлился на партизанском аэродроме, а оттуда добирался вначале на быках, в крестьянской арбе, а последний участок пути проделал в товарном вагоне, где пахло конским потом, пол был покрыт затоптанным сеном, а на пустом ящике из-под снарядов сидел немолодой обер-фельдфебель в очках и излагал свои мысли по поводу различных исторических событий.

Поезд медленно полз вдоль моря, обильно нашпигованного минами и потому пустынного, несмотря на погожий осенний день. С другой стороны полотна желтели высохшие кукурузные стебли, роняли пожухлую зелень редкие в степи деревья, чернели обгоревшие домики на полустанках, и вдруг появилось и ушло щедро заросшее, бесстыдно цветущее кладбище со свежеобструганными некрашеными крестами.

Фельдфебель говорил длинно, тщательно выговаривая слова, чтобы Шумов мог понять все, о чем ему говорилось:

— Существует большой смысл в том, что украинский крестьянин называет немецким словом «крейда» мел, которым он пишет первые буквы на классной доске. В этом есть символ полученной из Германии цивилизации. Россия была дикой до Петра, но этот великий человек протянул руку Европе, то есть в первую очередь Германии. Мы дали вам ученых и администраторов. Эта земля, по которой мы едем, присоединена к Россия Екатериной, немецкой принцессой. Вам было всегда хорошо, когда вы дружили с Германией, и плохо, когда вы близоруко расторгали эти узы. Мы вместе победили Наполеона, но когда вы объявили нам войну в четырнадцатом году, то получили не победу, а большевистскую революцию. — Он снял очки и протер их чистым носовым платком. — Но теперь все станет на место, — заверил фельдфебель Шумова. — Посмотрите на этих молодых людей — немецких юношей и славянских девушек, разве это не символ будущего?

Немецкие юноши — трое солдат из команды фельдфебеля в ловко подогнанных кителях, со щеголевато засунутыми под погоны пилотками — тем временем пытались привлечь внимание двух женщин, возвращавшихся из села с выменянными продуктами. Опасаясь за свои мешки, женщины время от времени откликались, и тогда солдаты звонко и весело подолгу хохотали. Заметно было, что молодые парни переполнены той особой жизнерадостностью, которую испытывает в тылу фронтовик, и они охотно отдавались этой дурашливой радости.

— Музик! Музик! — закричал один из них и вытащил из кармана губную гармошку. — Кто есть Катьюша? — спросил он у женщин и, не дожидаясь ответа, поднес гармошку к губам.

Новый взрыв хохота смешался со знакомой мелодией. Однако фельдфебель сделал строгое лицо и выразительно посмотрел на игравшего.

— Это лишнее, — сказал он и пояснил Шумову: — Мы, немцы, имеем лучшую в мире музыку и не нуждаемся в чужих мелодиях… Благодарю вас за беседу. Приятно провести время в обществе культурного человека. Чем вы занимались в мирное время?

— Я специалист по коммунальному хозяйству.

— О! Это очень нужная специальность в вашей стране, которая делает лишь первые шаги к цивилизации. Коммунальное хозяйство — это символ…