А хозяин дома, напротив, даже манерами своими напоминал барина — такого, каких раньше показывали в советских фильмах, вальяжного, немного неопрятного, но обязательно высокомерного.

— Ну-с? — повторил он. — Вы по телефону говорили, что у вас имеется вещица, которая меня непременно заинтересует.

Она робко кивнула. Ей отчаянно хотелось уйти, повернуться и уйти, извинившись, или — вообще исчезнуть. Провалиться сквозь землю.

— Да вы присаживайтесь, — сказал он, смилостивившись и пододвигая ей кресло. — И шубейку снимите. У меня камин, не замерзнете, Виктория... простите...

— Валериановна, — подсказала она.

— Ну, так присаживайтесь, Виктория... Валериановна...

Он снова улыбнулся, и на этот раз приободренной Виктории почудилась в его улыбке некоторая многозначительность, обещание флирта. Она невольно зарделась и, чтобы скрыть смущение, поправила прическу, которая и в самом деле, освободившись от шапки, нуждалась в некотором улучшении.

Она сняла шубу и замерла с ней в руках, растерянно оглядываясь — бросить ее на стул с высокой резной спинкой казалось ей святотатством. Хозяин не шелохнулся, только улыбался.

— Ну что же вы? — наконец не выдержал он. — Присаживайтесь. Бросьте вы свою шубу, ради бога, что вы в нее вцепились... Честное слово, я не украду ее.

Она почувствовала еще большее смущение и, повинуясь властности его интонаций, положила шубу очень аккуратно, на самый краешек стула, а сама села напротив хозяина, на край кресла, боясь шелохнуться.

— Значит, вам обо мне рассказал Борис Георгиевич?

— Да, он и послал к вам, — кивнула она, памятуя, что ей было велено ссылаться именно на Бориса Георгиевича, которого она и в глаза не видела. — Он сказал, что самой принимать какое-то участие в этих аукционах мне не с руки, да, в общем-то, он прав... Он очень хорошо о вас отзывался!

Сейчас она не стала вспоминать о том, что ей показалось странным, что рекомендовали ей именно этого человека, — во-первых, странным было уже то, что сама ее подруга наотрез отказалась быть посредником, а этот Борис Георгиевич тоже отказался принять от нее «товар», пробормотал в объяснение, что ему сейчас не до этого, а во-вторых — именно этот человек в ее воображении не связан был с антиквариатом, и особенно — с иконами. Она не могла забыть, что он позиционировал себя как любитель авангарда, модернизма и — свободолюбивый демократ и атеист.

Видимо, взгляды его были так широки, что вмещали в себя самые разные пространства. Да и то, что они с ее подругой, поклонницей старины, находились, как оказалось, в самых дружественных отношениях, — Викторию удивляло.

— Боря звонил мне, — кивнул он. И, протянув руку, добавил с тихим вздохом: — Ну, давайте посмотрим...

Ей было неудобно, что она отрывает его от наверняка важных дел. Куда более важных, чем ее желание продать ему эту икону-мощевик. Куда более важных, чем ее стремление выздороветь, выжить.

Она тут же достала из пакета сверток и, чувствуя себя школьницей на экзамене по истории, протянула ему — так поспешно и так стыдливо убирая взгляд, что можно было подумать, что этот ковчег был украден ею из Эрмитажа, а не перешел ей по наследству от мужа, которому достался неизвестным образом. Рассказов почему-то избегал вспоминать эту историю и на все ее вопросы только отмахивался — не ее дело... Хотя она помнила, как икона появилась, каким он был в ту пору мрачным, задумчивым и нервным, и — именно в это время он начал пить.

Может быть, по этой причине, из-за неприятных, тягостных воспоминаний Виктория Валериановна даже не переживала, когда пришел момент расставания с ней.

Он осторожно раскрыл ткань, которой была прикрыта драгоценность, и — замер в удивлении, подняв на нее глаза. Потом снова опустил, провел пальцем по поверхности, — она видела, что он поражен, он в восторге, он не может говорить. «Как странно», — подумала она. Похоже, он действительно большой поклонник этих штук. Куда больший, чем ему хотелось бы показать...

Сначала он смотрел на крышку ковчега очень внимательно, приблизив почти вплотную к глазам, сощурившись, потом не выдержал, открыл один из ящиков секретера, достал лупу.

На крышке серебряного ковчега были изображены Распятие и Воскресение. Он открыл крышку, осторожно, стараясь не дышать, и замер.

Внутри находилась золотая, чеканная икона. В самой середине был вставлен заключенный в драгоценную оправу крест, над которым парили два ангела, а с обеих сторон — склонив головы, стояли две женские фигурки. Он пригляделся и прочитал, что это — святая Гликерия. Одна — святая Гликерия Новгородская, вторая же фигурка, судя по всему, принадлежала Гликерии-мученице.

Икона была такой красивой, что захватывало дух, и он понял — он купит ее, непременно купит и... не отдаст ее. Он оставит себе это чудо.

— Сколько вы хотите? — спросил он, стараясь не показывать виду, что взволнован.

Она снова покраснела — его немного веселила и в то же время раздражала в этой взрослой женщине способность вот так, моментально, смущаться.

— Понимаете, — начала она робко и точно стыдясь, — я... очень больна, и мне сказали, что меня могут вылечить только в Германии, но нужны деньги... Я никогда бы не рассталась... Но...

Она окончательно потерялась. Ему стало жалко ее.

— Чаю хотите? — предложил он. — И... вот что. Давайте перейдем в кабинет. Там нам будет проще и уютнее разговаривать. Да не смущайтесь, я понимаю, что вы оказались в затруднении. Я сам могу оценить этот ковчег, но мне было бы любопытно узнать, сколько хотите получить вы.

Он поднялся, не дожидаясь ее ответа, протягивая ей ковчег — с некоторым недовольством, как будто уже привыкнув к мысли, что эта вещица будет — его.

Она приняла ее в руки, пролепетала:

— Да, конечно, чай — это замечательно, да...

Там, в кабинете, она, потрясенная обилием старинных фолиантов и икон, осмелев после нескольких глотков замечательного красного чая, дерзнула заметить:

— Признаться, я не ожидала от вас такого интереса к... иконам. Вы же атеист? Убежденный, насколько я поняла?

— Я антиклерикал, — пожал он плечами. — Но начал собирать эту коллекцию еще мой покойный отец. Я просто продолжаю. Хотя не скрою, что мне это интересно.

— Но говорят, недавно на вашей выставке какой-то художник призывал публику освободиться от ложных иллюзий, порубил на куски старинную икону... Кажется, был скандал. И... Впрочем, извините. Я влезаю не в свое дело.

— Нет, почему. Скандал действительно вышел, и неприятный. Икона оказалась краденной из сельской церкви, но сам художник был тут ни при чем — он ее купил.

— Но разве вам, увлеченному древнерусским искусством, это было не странно наблюдать?

— Как вам объяснить... Я разделяю искусство и предметы культа. Ту икону произведением искусства назвать было сложно. Обыкновенная доска с нелепой, пусть трогательной, мазней. Я не собираюсь стонать и закатывать глаза в восхищении только на том основании, что икона датирована девятнадцатым веком. И в девятнадцатом веке не все художники отличались талантом. Но оставим эту тему. Так сколько вы хотели бы за нее получить?

— Пятнадцать тысяч евро, — снова смутившись, проговорила она так тихо, что ему пришлось переспросить.

Кажется, она истолковала его неправильно.

— Там одних драгоценностей только на эту сумму...

Он едва заметно усмехнулся. Не такая уж и глупая эта гусыня. Она назвала сумму, намного превышающую ожидаемую. И дело тут не в драгоценностях этих — черт бы с ними, тут дело в другом.

Но истинной цены она все равно не знает.

Насколько ему было известно, в мире существовало только одно изображение святой Гликерии. В ковчеге-мощевике, который хранился в Оружейной палате Кремля. И он чуть не отдал ей в три раза больше, думая при этом, что мог бы получить еще больше, если б... он захотел расстаться с этим раритетом. Но он не хотел. По крайней мере — пока.

В этом было дело, но — разве это объяснишь этой глупенькой стареющей барышне?