Городок назывался Ремус. Здесь что-то устраивали каждое лето: не то пикник пожарников, не то состязания автомобилистов — сюда съезжалось на машинах множество народу. Ремус. Это название мне понравилось, я никогда еще здесь не бывала… На улице почти не было прохожих. Несколько машин возле обочины. Грузовик. Закусочная, бензоколонка. Неподалеку машина; сидящий в ней человек вдруг вздрогнул, словно проснулся, — он сидел за рулем, ждал кого-то. Меня испугало его лицо. Мне вспомнился тот человек в автобусе, но, конечно, это был другой человек, просто оба они были среднего возраста и у обоих был настырный, пристальный, недобрый взгляд. А человек совсем другой, это точно. Разгоряченная, вспотевшая, я сразу озябла на холодной улице и стала думать о том пассажире. Интересно, что он имел в виду — «Совсем как наша миссис Мэрфи»? Кто эта миссис Мэрфи? Почему он хлопнул по моему сиденью рукой?

Я прошла мимо автомобиля, не взглянув на него. Улица, по которой я шла, была центральной улицей этого городка. Я поглядывала на окна — магазин детской обуви, на витрине выставлены ботинки, а среди них, привлекая взгляды прохожих, торчат яркие, вырезанные из картона петухи и кролики; дальше просто кусок стены, потом дверь в этот дом и табличка, на которой написано: «Доктор Уильям Клир, д-р медицины». Отрадно знать, что в Ремусе есть доктор. Значит, здесь нельзя безвестно умереть. Я окинула взглядом другие дома, но ничего особенного не увидела. Я в Ремусе, я в Ремусе, это такое потрясающее событие, что у меня глаза чуть не вылезли из орбит — а вообще-то, что особенного? — вон едет грузовой пикап, а за рулем парнишка, мой ровесник, и небо потемнело и нахмурилось, похоже, будет снег. Где я, что я делаю? Я устала думать, слишком много думаю. В автобусе я разогрелась, сейчас меня пробирает озноб; человеческое тело остывает так быстро. Я вспомнила дом, свою комнату, не оклеенные обоями стены — это просто панели, отец подобрал их на каком-то складе, они похожи на картон, — а когда я заболеваю, я лежу на нижнем этаже и смотрю там телевизор, забравшись под «простудное» одеяло, — оно тяжелое, очень старое, пахнет лежалым тряпьем и не особенно чистое… Какой-то человек в пальто и шляпе (в наших краях мужчины не носят шляп, очень редко их носят) переходил в этот момент дорогу, остановился и посмотрел на меня.

— Здравствуйте, — проговорил он.

Мое сердце бешено заколотилось. Вероятно, он знает меня. Весь огромный мир — взъерошенный и черно-серый — тотчас же куда-то стремительно от меня откатился, и остался только мир людей, существ, употребляющих слова, чтобы разговаривать, постоянно разговаривающих и задающих вопросы.

— Вы кого-то ищете, мисс?

Заметил, значит, что я нездешняя.

— Я только что приехала автобусом, — неизвестно зачем бормочу я. Он смотрит на мои гольфы. Эти синие гольфы, которые в Брокфорде считаются такими шикарными, здесь, возможно, ровно ничего не значат… а может, что-нибудь и значат, но я не знаю что.

На его лице появляется какое-то подобие улыбки. На нем шикарное пальто, он здешний, он говорит со мной от имени Ремуса, будто он мэр этого города — не какой-нибудь вам частный разговор.

— М-да, — произносит он. — Похоже, будет снег.

Я поворачиваюсь, чтобы идти, но идти мне некуда, и, возможно, он это видит. Не дай бог, пойдет следом за мной. Я шагаю быстро — оступаясь, спотыкаясь — по широкому тротуару, прохожу мимо обувного магазина — дальше лавка скобяных изделий, она закрыта, — и вот, наконец, нечто вроде газона, который пересекает грязная широкая дорожка, и в глубине — пивная из цементных блоков. Грязь непролазная. Я останавливаюсь и некоторое время стою, собираясь с мыслями, — мне не очень нравится то, что происходит, но я сама не знаю, чего я ждала… Мне приходит в голову: ведь я совсем одна. Мысль эта так ужасна — словно ножом полоснуло по животу, — но я гоню ее. Рядом с пивной стоит несколько автомобилей, хотя еще рано, самое начало дня. Мое внимание привлекает обшарпанный автомобиль с ржавчиной на крыльях — вид у него дерзкий и перепуганный, в точности как у меня. А что сейчас, думаю я, а что будет сейчас? В моих карманах полная пустота, только скомканная бумажная салфетка. И в кошельке почти что ничего. И завтрак съел какой-то чужой человек, далеко, за много миль отсюда… Я стою на обочине грязной дороги и гляжу на пивную. Эта неоновая вывеска «Уголок Коула» по вечерам, наверно, глядится, но сейчас она просто пыльная. Северный ветер метет по шоссе.

В пивной темнее, чем на улице, и мне это приятно. Возле стойки бара несколько человек. Включен телевизор, на экране что-то мельтешит. В воздухе какой-то резкий запах, на стене висит застекленная картина в рамке, и взгляд мой сразу привлекает блеск стекла. Я вглядываюсь, потом соображаю, что на картине изображен лось, он стоит на берегу реки и смотрит на охотника, который хочет его застрелить. Когда я вошла, все оглянулись. Кроме тех, кто у стойки, там был еще один человек в клетчатой шерстяной рубашке, он выметал мусор в боковую дверь.

— Сколько тебе лет? — спросил он брюзгливо.

— Не ваше дело, — выпалила я.

Один из мужчин у стойки фыркнул — у меня в этой пивной нашелся друг.

Человек с веником угрюмо отвернулся и вышел в боковую дверь.

Тот, что засмеялся, продолжает меня рассматривать. Я сажусь у самой двери на расшатанный стул, потому что у меня внезапно подгибаются ноги. Этот человек у стойки носит брезентовую куртку, и глаза у него такого же зеленоватого цвета, как эта куртка. Мне надо подумать о разных вещах, но я не могу сейчас о них думать, не могу сосредоточиться. Выходит так, будто весь мир для меня сошелся клином на человеке, который хлопнул кулаком по моему сиденью в автобусе, и на той женщине, которая, судя по ее гнусной роже, совершенно никудышная мать. Господи, да почему я о них думаю… У мужчины возле стойки несколько ковбойский вид, и я понимаю почему — из-за сапог. Что-то шевельнулось вдруг во мне — воспоминание. О чем, о сапогах? Но этот человек носит модные недорогие сапоги, нисколько не похожие на те высокие, что надевает зимой мой отец. И мальчики из нашей школы в Брокфорде тоже не носят таких сапог. Они светло-коричневые с черным орнаментом, который уже отчасти стерся.

Он оглядывается и смотрит на меня. Двое других — они сидят подальше — не обращают на него внимания. Они старше — у них сонливые, серьезные, немолодые, немного смущенные лица. Они из поколения отцов. А этот, наблюдающий за мной с улыбкой, этот еще не отец. Он молод и похож на мальчика, он легок на подъем. Он говорит, обращаясь ко мне через темный прокуренный зал:

— Как вы тут оказались, едете куда-то?

— Я еду в Шеперд.

Он презрительно фыркает:

— Шеперд! На черта он вам сдался?

Мне кажется, хоть он и фыркает, но задает этот вопрос серьезно, и я отвечаю ему с готовностью, торопливо:

— Мне предложили там работу.

— Да? И какую же?

— Домашнюю. Помогать по дому.

— В чем помогать? — спрашивает он и снова фыркает.

Возвращается тот, с веником. Он говорит, совсем не глядя на меня, а лишь на молодого человека, который смахивает на ковбоя:

— А ну выкатывайтесь отсюда, вы оба.

— Ты что, одурел? Да кто она мне?

— Ты меня слышал?

— Я тебя слышал. Вы слышали его? — спрашивает этот человек, мой новый друг.

Он делает два больших шага и оказывается возле моего столика. У него морщины на щеках, это грустно, ему ведь не больше двадцати пяти, а лицо уже в морщинах, и они останутся навсегда.

— Он нас отсюда выставляет. Ты втравила меня в неприятности, солнышко, а я тебя даже не знаю.

Я никогда раньше не понимала, что такое дом: стены, крыша, то, что тебя согревает. В доме тепло. А от окна идет свет… Я делаю великое открытие. Мне говорят, что я должна уйти из дома, и тело мое пронзает острая боль; со мной никогда еще такого не было.

— Ну скорее, марш отсюда, — говорит один из мужчин, сидящих возле стойки бара.

Он торопится меня изгнать, мое присутствие ему мешает, он все время чувствует его, будто от меня исходит яркий свет. В этом доме, сложенном из цементных блоков, я чем-то выделяюсь, и все они это осознают. Я пытаюсь понять, в чем дело.