— Полинка!

Он хотел, чтобы она вернулась из того страшного, где была в это мгновение, из той непроглядной для нее тьмы, но Полинка не отвечала, и Денисио понимал, что она все дальше уходит в эту непроглядную тьму, а как ее вернуть оттуда, он не знает.

В комнату вошла Марфа Ивановна. Взглянула на Полинку, ахнула.

— Да што ж это такое, господи, царица небесная! Да ведь она почти помират, голубушка моя… Да чего ж ты сидишь, турка, за доктором бежать надобно… Да ничего ж твой доктор тут не поможет, водицей святой окроплю я ее щас, есть у меня маленько святой водицы-то.

Метнулась на свою половину, через минуту вернулась с какой-то серебряной, потемневшей от времени, плошкой с водой, подошла к Полинке, брызнула ей в лицо.

— Помоги ей, матерь божья, спаси и помилуй ее, чистую сердцем голубицу…

И долго еще причитала старая женщина, а Полинка лишь медленно и бездумно покачивала головой из стороны в сторону, и губы ее продолжали беззвучно шевелиться, да на бледных щеках порой проступали яркие пятна, точно жгли ее, палила внутренняя лихорадка.

Марфа Ивановна сказала:

— Уложить ее надо. А ты все ж сходи за доктором, сходи, милый… Ах, Федя, Федя… Да как же он там, да господи, такой человек…

3

Полинка слегла.

Проходил день за днем, а она все лежала в своей комнатушке, и когда кто-нибудь приходил ее проведать, она смотрела на такого человека совсем неузнавающими глазами, и о чем бы ей не говорили, Полинка, молчала, как будто ничего не слыша и никого не видя.

Врач, почти ежедневно посещавший Полинку, говорил капитану Шульге:

— Опасный шок. Весьма опасный.

— Может, в областную больницу? — спрашивал капитан Шульга.

— Вряд ли там чем-нибудь помогут. Нужно время… Хотя… Боюсь я, Петр Никитич, как бы… Тонкая у нее натура, у таких натур процессы здесь вот, — он пальцами прикоснулся к своей голове, — непредсказуемы. А в областную больницу… Поглядят-поглядят, да и сунут в психиатричку. А уж там… — врач горестно махнул рукой.

Прошел примерно месяц. Уже под вечер капитан Шульга и Денисио в очередной раз пошли проведать Полинку. Встретила их Марфа Ивановна, в сенцах тихо поведала:

— Ожила вроде. Ходит. Улыбатца. Да только вроде как заговариватца маленько. Говорит-говорит штой-то, а я никак не разберу.

Когда они вошли в комнату Полинки, она стояла у окна и не сразу обернулась, о чем-то задумавшись. Капитан Шульга тихо позвал:

— Полинка!

Она медленно, точно с неохотой, повернулась к ним лицом. Долго смотрела то на Петра Никитича, то на Денисио, молча приложила пальцы обеих рук к вискам, и вдруг широкая улыбка осветила ее лицо:

— Боже, Петр Никитич, Денисио! Садитесь, пожалуйста, сейчас чаем вас будем угощать. Будем, Марфа Ивановна? Такие дорогие гости… Сколько же времени я вас не видела! Сто лет, наверное…

— Да ты просто забыла, Полинка, — сказал Денисио. — Мы ведь позавчера с Петром Никитичем заходили к тебе.

— Позавчера? Да, да, позавчера. Забыла я. Память плохая стала… А вы все летаете? И Федя все летает. Вчера письмо от него получила. Хотите почитать? Сейчас найду его.

Она подошла к книжному шкафчику, бездумно стала переставлять книги с полки на полку.

— Вот тут у меня Некрасов. «А Дарья стояла и стыла в своем заколдованном сне…» Помните? А это откуда: «Печальный демон дух изгнанья, летал над грешною землей…» Опять забыла. Ну, чего же вы молчите? Федя вам тоже пишет? Или…

Умолкла на полуслове, подошла к дивану, села, опять потерла пальцами виски.

— Федя? Зачем вы о Феде? Его же нет, нет, понимаете? Ну зачем вы о Феде? Я уже все выплакала… Мы в прошлом году бродили-бродили с Федей по тайге, уже и ночь наступила, а нам никак не хочется возвращаться домой. Вот Федя и говорит: «Давай здесь заночуем, Полинка». Я говорю: «Давай!» Натаскали мы под старый кедрач лапника, легли, укрылись Фединым пиджаком и так нам хорошо рядышком, так хорошо, господи. А утром смотрим — на каждой травинке крохотные такие капельки росы. Росинки. Федя спрашивает у меня: «А откуда они берутся, эти капельки?» Я ему отвечаю… Знаете, что я ему отвечала? «Это, говорю, — ночь плакала, вот ее слезы еще и не высохли…»

— Чаем ты обещала нас побаловать, Полинка, — напомнил Петр Никитич.

— Да, да, конечно. Марфа Ивановна!.. Федя тоже так, бывало. Придет с полетов домой и сразу: «Чаю, Полинка!» Я ему говорю: «и какой же чай! Обедать будем». А он подхватит меня на руки и давай кружить по комнате. И оба смеемся, смеемся, как детишки малые… Денисио, чего это ты? А ну-ка дай я погляжу на тебя. Слезы на глазах! Почему, Денисио? Вспомнил что-нибудь печальное, да? Не надо. Хочешь, я спою тебе под гитару веселую песенку?

Сняла со стены гитару, перебрала струны, запела:

Потайными стежками, статная да ладная,
В туфельках с застежками, шла ты, ненаглядная.
Стежки, дорожки, трава-мурава,
Сердечком сережки — в сережках трава…

Хорошая песенка, Денисио?

Шла оврагом, садом ли, чтоб тебя не видели,
Чтобы словом, взглядами, люди не обидели.
Стежки дорожки, трава-мурава,
Сердечком сережки — в сережках трава…

Сколько раз я пела Феде эту песню! Сидим ют тут, бывало, сумерничаем, а потом Федя просит: «Спой, Полинка, про стежки-дорожки». И я пою. Вот так:

Этим чудным вечером, нам луна слукавила.
И вдвоем доверчиво нас с тобой оставила.
Стежки-дорожки, трава-мурава,
Сердечком сережки — в сережках трава…

Федя слушает, слушает, потом улыбнется и говорит: «А помнишь нашу первую встречу? Нам тогда тоже луна слукавила…» А как я могу не помнить. Тоже был поздний вечер, и мы вдвоем в зеленой роще, Федя маленько стесняется, а тут луна возьми и спрячься. Федя робко так: «Можно, я тебя поцелую?»

Полинка вдруг умолкла, сразу как-то ослабла, гитара выскользнула из ее рук и со стоном упала на пол, но Полинка этого и не заметила, плечи ее опустились и по щекам побежали слезы.

— Нет больше Феди, — прошептала она. — Нет и не будет. И меня не будет. Не хочу. Не хочу! — закричала она. — Зачем?!

Денисио осторожно обнял ее за плечи, стал успокаивать:

— Не надо так, Полинка. Не надо… Слышишь, не надо…

И не находил других слов, и не мог их найти, внутри у него что-то будто клокотало, боль заполнила каждую нервную клетку, и он боялся, что и сам сейчас не выдержит, сорвется, и, наверно, сорвался бы, если бы не Петр Никитич. Петр Никитич встал, взял Полинку за руки, поднял ее с дивана и спросил так буднично, словно никакого горя в этом доме нет и не было:

— Ты будешь нас поить чаем? Или нам уходить?

Полинка оторопело посмотрела на него, и было видно, что до нее не сразу дошел смысл его слов, она была еще там, в своем отчаянии, и долгое время не могла придти в себя и, как теперь часто это делала, подняла руки к вискам, пальцами начала поглаживать их и лишь потом сказала:

— Да, да, конечно. Извините меня, Петр Никитич. Я сейчас.

Она хотела встать и пойти на кухню, но появилась Марфа Ивановна с подносом в руках, на котором стояли чашки, заварной чайник, три блюдца с вареньем и несколько штук еще горячих шанежек.

— Садитесь за стол, дорогие гости, — пригласила она. — А ты будь за хозяйку, Полинка. Щас только и пить чай, вона оно што на дворе делается, будто все бесы из ада повыскочили и подняли таку свистопляску, прости меня, господи.

Полинка начала разливать чай по чашкам, а Денисио украдкой поглядывал на нее, не в силах понять, что происходит в этой несчастной головке. Только сейчас Полинка предавалась отчаянию, только минуту назад весь белый свет казался ей чем-то страшным, и ей хотелось уйти из него в небытие, а вот уже и улыбка растеклась по ее лицу, и глаза зажглись совсем по-иному, в них ничего не осталось ни от боли, ни от отчаяния.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: