Так начались для них красноборские дни и недели, запомнившиеся надолго.

Память человеческая капризна и прихотлива, она отбирает, сортирует пережитое по своим законам, и трагическое перемешивается со смешным, и прошлое не тянется в ней ровной лентой. Одно уходит безвозвратно, другое остается глубокой зазубриной — не сотрешь.

Почему вместе с именем Алексея Семенова вспоминается имя Нади Петровой? Разные люди, и не было между ними дружбы, и погибли они в разные дни. Соединил эти имена случай, по поводу которого много шутили в девичьей команде.

Надю Петрову назначили ординарцем командира роты. Это был, наверное, не лучший выбор, сделали его в спешке. Так как бойцов-мужчин для тяжелой саперной работы не хватало, собирали их отовсюду, вот и взяли ординарца комроты. Надо было его заменить, а Надя Петрова оказалась под рукой. О ней знали — хорошая девочка, исполнительная, спокойная. Но ординарец должен быть еще и смекалист, проворен и оборотист. На войне согреть стакан чаю — и то бывает сложно. Впрочем, Надя опростоволосилась, когда чай надо было даже не согреть, а остудить.

Надя пришла к командиру роты, когда он корпел над каким-то донесением «наверх».

— Хорошо бы крепкого чайку, — попросил командир, — только не горячего, люблю холодный.

Девушка побежала к полевой кухне, набрала котелок, принесла, налила в стакан. Он обжигал руки.

— Ты в снег поставь, — посоветовал боец Голубев, оказавшийся рядом и не упустивший случая подшутить над девчонкой, и тут же отправился к шалашам рассказать ребятам, как командирский ординарец льет слезы над лопнувшим стаканом.

А чего тут было смешного? Просто Надя выросла в семье, где все хозяйственные заботы лежали на бабушке и на маме. От нее требовали одного — чтобы хорошо училась, она и делала это, приносила пятерки. Заварить или остудить чай, состряпать нехитрое блюдо она не умела — к этому ее дома не приучили.

Но здесь она старалась. Иной раз хотелось угостить командира с политруком чем-нибудь вкусным — ведь мотаются целыми днями по передовой, назад придут замерзшие, голодные. И вот однажды, когда в командирской землянке завелся кулек с белой мукой, Надя пошла к повару.

Семенов стоял возле кухни в белом фартуке, повязанном поверх полушубка, и хмуро выслушивал очередной нагоняй от ротного старшины.

Кухня располагалась под навесом из еловых веток, который должен был укрыть ее от наблюдения противника, но из трубы время от времени выбивался дымок, и сразу же прибегал старшина:

— Перестанешь ты демаскировать нас своей харчевней?

— Народ-то кормить я должен?! — огрызался Семенов. — Кто их, Гитлер покормит, когда придут с передовой? Сами с меня шкуру спустите, если не будет обеда.

— Гитлер их накормит минами, если будешь дымить. Ты умей обед сготовить и знака не дать, что мы тут стоим.

Надя молча слушала пререкания повара со старшиной. Потом, когда Семенов остался один, протянула ему кулек:

— Оладий бы нажарили. Командир с политруком сегодня затемно ушли. Опять вернутся еле живые.

— Масло есть? — хмуро осведомился повар.

— Масла нет, где я его возьму?…

Семенов помолчал, и вдруг в его глазах мелькнул хитрый огонек.

— Тогда выход один — надо спиртику достать, на спирте я умею печь замечательные оладьи, начальство пальчики оближет.

— Спирт, кажется, есть во фляжке.

— Тащи сюда, — развеселился повар, — сделаем в лучшем виде.

В тот день Надя действительно накормила командира и политрука пышными, поджаристыми оладьями. Они съели все дочиста.

— А ты молодец, Надя, — сказал, отваливаясь от тарелки, комроты. — Как только сумела?

— Знаете, что это за оладьи? — радостно сообщила Надя. — Они же на спирте испечены. Потому и вкусные такие!

— На спирте? — Командир взял фляжку, лежавшую на столе, потряс ее. В ней даже не булькнуло. А Надя весело рассказывала, как хорошо распорядился этим спиртом Семенов.

Командир слушал и с мрачноватым недоумением поглядывал на нее.

Политрук Прошкин-Акимов молча встал и вышел из землянки. Он направился прямо на кухню. Семенов весело мурлыкал какую-то песенку. Глаза его блестели.

— Веселишься? — сказал политрук. — Обдурил, значит, девчонку?

Говорили они недолго, но, когда политрук ушел, Семенов уже не мурлыкал, он только кряхтел, возясь около котла, и на все попытки бойцов завязать разговор отвечал односложно.

Историю про оладьи Надя рассказала девчатам сама, придя спать в шалаш. Ну и попала на зубок подругам…

— Семенов-то, ай да хват! — смеялась Лиза Самойлович, и весь шалаш вторил ей. — Надо ж придумать такое, скажи на милость!..

К повару Семенову они относились хорошо, он не принадлежал к числу бойцов, которых в команде с довольно неприязненной интонацией называли поклонниками и которые порой весьма назойливо доказывали девушкам свое расположение. Алексей Семенов был уже человеком солидным, в годах, имел большую семью и любил рассказывать о жене и о детях. Он очень скучал по ним. Все видели, как он мрачнел, если почтальон долго не приносил писем. Это сказывалось даже на качестве пищи, хотя вообще Семенов готовить умел. Вот только поварскими своими обязанностями он тяготился, но об этом знали немногие.

Вскоре после истории с оладьями Прошкин-Акимов пришел на ротную кухню вместе с врачом части Дробинским.

— Ну, как воюем, повар? — оживленно заговорил врач. — Бьем Гитлера поварешкой?

Врач осматривал кухню, спрашивал, откуда носят воду, перебирал поварской инвентарь. Дробинский попал в Красный Бор впервые, немало натерпелся по дороге, лежал в снегу во время шквального обстрела и уже не надеялся дойти. Теперь он был беспокойно весел, возбужден от пережитого и еще от сознания, что все это может вот сейчас повториться. Возбуждение делало его говорливым.

— Так, значит, воюешь, повар, так… А котелки у бойцов чистые? Назад пойдем, посмотрю.

— Наших бойцов знаете сами — девушки, из грязного есть не станут, — хмуро отозвался повар и вдруг вскинул на врача злые глаза: — А что Гитлера бью поварешкой, над этим можно смеяться, товарищ капитан медицинской службы, сколько угодно. Похлопотали бы лучше за меня перед политруком…

Семенов повесил огромную поварешку на котел и стал развязывать белый передник.

— Девчонки на передовой под пулеметными очередями ползают, а я, мужик, сижу здесь, как тыловая крыса. Смешно, конечно. Так ведь каждый день туда прошусь!

Дробинский посмотрел на Прошкипа-Акимова. Лицо у того стало скучным и строгим.

— Каждый день проситесь, и я вам каждый день отвечаю, что у всякого своя боевая задача. Людей надо хорошо кормить, чтобы они хорошо воевали. А ваши патриотические чувства мы понимаем и уважаем, товарищ Семенов.

Напоминать историю со спиртом Прошкин-Акимов не счел нужным. Они с врачом ушли и скоро забыли о разговоре возле полевой кухни.

Целый день врач и политрук ходили по подразделениям. Вернулись затемно и залезли в шалаш.

— Эх! — вспомнил врач. — Еще к кухне подойти надо, я ведь котелки собрался проверить.

— Нечего идти туда, — медленно проговорил командир роты. — Нет кухни — немец снаряд вложил сразу же, как вы ушли. Прямое попадание. Сидим сегодня на сухом пайке.

Утром Прошкин-Акимов писал письмо жене повара. Прошкин-Акимов был на войне уже больше полутора лет и написал много таких писем. Говорят, люди ко всему привыкают, а смерть на войне такое обыденное дело, но писать о ней близким человека, который еще вчера был тут, рядом, приходилось с мучительной болью в душе.

Он думал о жене, о детях Алексея Семенова, которые там, далеко от Ленинграда, получат письмо: «Погиб смертью храбрых в боях за Советскую Родину». Повар Семенов, варивший кашу для девушек и стыдившийся своей «тыловой» должности, заслужил, чтобы о нем были написаны эти горестные и торжественные по самой своей сути слова.

Хотелось написать семье Семенова еще многое, найти слова особенные, может, еще не произнесенные ни разу. Прошкин-Акимов знал — все, что там, вдалеке, прочтут в скорбный день о муже и отце, все это запомнится на всю жизнь.