А если его самого убьют? Куда о нем напишут?

Прошкин-Акимов был человеком трудной военной судьбы. Бои начались для него еще далеко от Ленинграда, в самые первые дни войны, и он испытал все, что несли эти бои, полной мерой. Он знал, каково встречать гранатами и бутылками с горючей смесью танки, развернувшиеся железной лавиной по полю, отступать по дорогам, над которыми, как вороны, висят «мессершмитты» и «юнкерсы», пробиваться из окружения, чтобы снова вступать в бои…

Семья его оставалась в Ленинграде, связь с ней Прошкин-Акимов потерял почти сразу. Получала ли жена его письма? Этого он не знал, ее ответы до него не доходили. Фронт подкатывался все ближе к Ленинграду. Прошкин-Акимов дрался уже в давно знакомых пригородных местах, но, попав в самый город, даже не сразу узнал об этом. Его привезли туда, раненного, в битком набитой санитарной машине. Едва начав ходить, он правдами и неправдами вырвался из госпиталя на несколько часов. Больше неправдами — в город раненых не отпускали, но кто-то из выписывавшихся одолжил ему ненадолго обмундирование. Дома он никого не нашел. Соседи сказали, что жена и дочь эвакуированы, только неизвестно куда — уезжавшие и сами этого не знали.

Пробовал разыскать семью — писал в разные инстанции, писал знакомым, оставляя везде свои часто меняющиеся военные адреса. Он вернулся на фронт, и вскоре его ранило вторично, потом в третий раз. Надежды найти семью оставалось все меньше. И существовала ли еще его семья, мало ли что могло стрястись в ту страшную пору?

Горе не отпускало его сердце, но рассказывать о нем Прошкин-Акимов не любил. По натуре он был тихим и застенчивым человеком. Должность заместителя командира по политчасти — политруком его называли по старой памяти — заставляла часто беседовать с людьми обо всем, что их интересовало, но личные невзгоды Прошкина-Акимова лежали за пределами этих тем, он их не затрагивал.

Политрук говорил медленно и негромко, никогда не читал нудных нравоучений. Он не искал расположения людей, но все невольно тянулись к нему. Девушки относились к Прошкину-Акимову с особенным расположением, особенным оттого, что они все же узнали о его горе.

Вера Александрова еще в то время, когда была связной и совершала рейсы по фронту на своем велосипеде, получив очередную пачку писем, прежде всего смотрела, нет ли чего для политрука.

— Так же нельзя, девчонки! — говорила она. — Ведь мучается человек. Надо что-то придумать. Он не может найти семью, а вот бы мы ему помогли…

Она начинала фантазировать.

— Конечно, раньше времени я ему ничего рассказывать не стану, но вот узнаю адрес жены и напишу, какой он человек, как мы все его уважаем и ценим…

Вера не могла знать тогда, что через год она встретится с женой политрука и должна будет сообщить ей тяжкую весть.

Капитан Прошкин-Акимов погиб, когда бои под Красным Бором уже стихли.

Метели, на которые зима тем щедрее, чем ближе ее конец, замели глубоким снегом остатки большого, веселого дачного поселка, и немцы словно махнули на него рукой. Они уже не предпринимали контратак, не пытались вернуть Красный Бор.

Работы у девичьей команды поубавилось. После трудных недель, когда тут было самое жаркое место на всем фронте под Ленинградом, наступила относительная тишина. Потому командир и политрук, отправившись в тылы роты, на южную окраину Красного Бора, не стали соблюдать обычных предосторожностей. С ними вместе шла группа бойцов, довольно близко один от другого. Наверное, немецкий наблюдатель заметил эту группу, а может быть, то был очередной огневой налет, совершенный по расписанию, но шестиствольный миномет накрыл идущих. Одна мина разорвалась совсем рядом. Ординарец командира роты Надя Петрова и боец Маша Артемьева были убиты на месте. Прошкина-Акимова доставили на передовой пункт медицинской помощи. Он и умер там, не приходя в сознание.

А летом 1943 года девичья команда стояла в Сосновке. Ее вывели на короткий отдых во второй эшелон. Девушки оказались в тихих и хорошо знакомых местах.

Дежурная сержант Вера Александрова сидела за столом, просматривая какие-то бумажки, когда позвонили с контрольно-пропускного пункта.

— Товарищ сержант, тут пришла какая-то гражданка, просится к комиссару.

Замполита части во втором эшелоне не было, и Вера пошла на КПП.

— Какое у вас дело? — осведомилась она у худенькой женщины с измученным, усталым лицом.

— Мне сказали, что мой муж служит здесь, — торопливо заговорила женщина. — Я была в эвакуации, только недавно пробилась в Ленинград. Так трудно было пробиться… О муже я не имела сведений с начала войны… думала — погиб, и все равно надеялась. А тут пошла в штаб, просила, просила… Мне все-таки сказали, где он. И адрес части сообщили, вот я и приехала сюда.

— Как фамилия вашего мужа? — спросила Вера, и голос ее дрогнул.

— Прошкин-Акимов.

Вера бросилась к женщине, обняла ее:

— Садитесь, ради бога…

Она не знала, что сказать, что нужно сейчас сделать, голос не слушался, из глаз бежали слезы, и она не могла их удержать.

К рассказам и даже к официальным донесениям о собаках, разыскивающих мины, на фронте довольно долго относились скептически. Потом уж все стало иным, и каждый раз, когда минная опасность была особенно большой, срочно требовали именно минеров с собаками. Их требовали и когда нужно было проверить здания, землянки, отбитые у врага и предназначавшиеся для наиболее важных целей, скажем для размещения штабов. А то возникала необходимость проверить выполненную другими саперами работу по разминированию. Кто еще мог это сделать так надежно? Без Риты Меньшнагиной, Веры Александровой, Ольги Дмитриевны Кошкиной, без их батальона, без собак обычно не обходилось. Поднимали по тревоге и бросали, случалось, на другой конец фронта.

Но все это потом. А поначалу рассказы о собаках миннорозыскной службы казались фантазией. Очень уж они звучали неправдоподобно.

Между тем работы у саперов на фронте становилось все больше. На войне они никогда не сидят без дела. Два года ставили и ставили мины, укрепляли свою оборону так, чтобы противник не мог к ней подойти. И противник, прекратив штурм Ленинграда, тоже начинял минами землю. Их устанавливали летом в траве, а зимой — в снегу. И было их миллионы — миллионы смертей, затаившихся в изрытой и обожженной, насквозь простреливаемой фронтовой полосе. Мины противотанковые и противопехотные самых разных образцов и моделей — советские и немецкие, финские и французские, испанские и бельгийские, — мины натяжного и нажимного действия, срабатывавшие мгновенно и с замедлением, снабженные элементами неизвлекаемости или ставшие неизвлекаемыми оттого, что их механизмы, разъеденные сыростью и ржавчиной, уже потеряли всякую прочность и взрыв мог произойти при малейшем прикосновении.

И вот наступило время, когда эти мины нужно было снимать, открывать дорогу для наступления наших войск, для широкого наступления, призванного покончить с блокадой, длившейся уже два с половиной года. Советские минеры не были новичками в этом деле. Верховное немецкое командование в своих: инструкциях не зря предупреждало фашистские войска: «Русские — большие мастера разминирования». Но и мастера хватались иногда за голову, подсчитывая объем предстоящих работ и силы, потребные для них. Труд предстоял огромный, тяжелый, смертельно опасный. Войсковым инженерам хватало забот, и разговоры о том, что разминирование могут выполнить хоть в какой-то степени собаки, да еще с минерами-девушками, казались несерьезными и потому раздражали.

Войсковые инженеры впервые увидели собак-миноискателей на фронтовом учебном сборе.

На болотистый пустырь у Митрофаньевского кладбища приехали офицеры из-под Пулкова, Колпина, Синявина, с Карельского перешейка. Были здесь солидные полковники, были и лейтенанты, только привыкавшие к звездочкам на погонах, но, когда сообщили, что предстоит демонстрация работы миннорозыскных собак, и те и другие восприняли это не без иронии.