— Возьмите этих людей! — сказал Бискар.

Исполнявшие роль палачей подошли к приятелям, со стороны которых нечего было опасаться сопротивления.

Бискар подозвал одного из палачей и сказал ему на ухо несколько слов.

Увели одного Мюфлие.

Прошло несколько секунд, затем послышался роковой стук, подобный тому, который возвестил о смерти Пьера Жестокого.

— Ох! — только и смог произнести Кониглю.

— Второго! — сказал Бискар.

Когда Кониглю исчез, повторился тот же стук.

Два друга кончили свое земное странствование.

Понятно, что эта двойная казнь снова произвела на собрание тяжелое впечатление.

Авторитет Бискара стал сильнее, чем когда-либо.

— Теперь, — сказал он, — слушайте меня все! Вместо того, чтобы пренебрегать интересами Общества, я, напротив, организовал такое предприятие, о каком никогда никто из вас даже не осмеливался мечтать. Я не хочу, чтобы Волки тратили свои силы на ничтожные и опасные предприятия. Будучи королем, я хочу, чтобы у Волков было королевство, я хочу, чтобы ваши усилия были направлены к великой цели. Одним словом, я желаю вам могущества и богатства.

Гром аплодисментов встретил эти слова Бискара.

— Я не говорил об этом раньше потому, что мой план еще не был готов. Теперь все нити у меня в руках, и настал час открыть все. Но, по нашим законам, я не могу открывать моих планов на общем собрании.

Раздался естественный ропот разочарования.

Но Бискар не обратил на него внимания.

— Я объясню всем двенадцати членам Высшего Совета, находящимся здесь, а вы добавьте к ним еще двенадцать уполномоченных, которых выберете сейчас из своей среды. Этим двадцати четырем я скажу все. Таков наш закон, и мы не имеем права менять его.

В то время как Волки занялись выбором двенадцати уполномоченных, Бискар подошел к Дьюлуфе.

Во время происшедшей сцены тот лежал, закрыв глаза.

Бискар положил ему руку на плечо. Дьюлуфе вздрогнул.

— А, это ты?

— Ты сдержал слово, — сказал Бискар, — это хорошо.

Странная вещь, можно было подумать, что Бискар тронут. Неужели эта грубая преданность, не остановившаяся перед пыткой и смертью, тронула его каменное сердце?

— Я исполнил свой долг — сказал Дьюлуфе. — А теперь, Бискар, выслушай меня. О! Я отдал тебе все, мою кровь, жизнь. Меня могли убить, и я не сказал бы ни слова. Но между нами все кончено.

— Что ты хочешь сказать?

— Видишь ли, я много думал. Но когда я вспомнил, что ты убил «Поджигательницу».

— Она выдала бы нас!

Дьюлуфе сделал движение.

— Погоди! Ты убил эту бедную женщину, которую я любил, и этого я не могу забыть. Если ты делал мне добро, то я возвратил тебе его. Мы квиты. Мне тяжело расставаться с тобой, но это необходимо, потому что я чувствую, что мне иногда будут приходить в голову дурные мысли. Я устоял теперь, ты это видишь! Ты здоров и невредим, ты могущественнее, чем когда-либо. Оставь меня! Я уйду куда-нибудь, как бедная собака, унеся с собою эту рану, которую ты нанес мне. Так будет лучше! Дай мне руку и — прощай!

Бискар был бледен.

— Так будет лучше, уверяю тебя! Ну, дай же руку!

Бискар колебался. Затем, взяв руку Дьюлуфе, он долго жал ее.

— Делай, как хочешь! — сказал он.

— Благодарю. Да, ты можешь быть не так уж зол в сущности. Но я знаю, бывают минуты, когда ты должен убивать, чтобы забыться.

— Вот имена двенадцати уполномоченных, — раздался голос.

— Прощай, Дьюлуфе! — сказал король Волков.

Затем он обернулся к толпе.

— До скорого свидания! Я вам сказал. Вы будете богаты и войдете в мир как ужасный ураган.

Но про себя он прошептал:

— А я отомщу, наконец!

Бискар явился из Рошфорской тюрьмы.

Это требует объяснений и заставляет нас рассказать одну историю которая, на первый взгляд, покажется совершенно чуждой нашему рассказу, но которая, как мы вскоре убедимся, находится в тесной связи с ним.

За десять лет до описываемых нами событий в Латинском квартале жила странная личность, возбуждавшая удивление всех, кто только ее видел или слышал о ней.

Его звали господин Эксюпер. Что это за личность? По правде, им не особенно интересовались. Это не был один из тех людей, генеалогии которых изучаются биографами.

Какой Мишо, Ванеро или Гефер занесли бы на свои страницы имя человека, живущего на шестом, вернее, над шестым этажом в одном из домов улицы Грэ?

Не улицы Грэ наших дней, предъявляющей прохожему почти чистые и пригодные для жилья дома.

Улица Грэ наших предков была мрачной, грязной, узкой, с домами, наклоненными друг к другу.

Мы сказали, что Эксюпер жил над шестым этажом.

Поспешим же представить читателю эту особу.

Эксюпер имел шесть футов росту, ни одного дюйма, ни одной линии короче или длиннее. В шестнадцать лет он достиг этого роста и в нем остановился.

Это был найденыш, принятый и воспитанный старым священником-философом. Поэтому он знал очень многое и считал людей братьями не только на словах. Делая для других все что мог, он просил взамен только одного: спокойствия.

Его считали немного чернокнижником. Добрые старушки, называемые добрыми, вероятно, потому, что всю жизнь говорят дурное о других, предполагали даже, что он заключил договор с дьяволом, и, упоминая его имя, лицемерно крестились, что, однако, не мешало им знать очень хорошо дорогу в дом священника, где обычно чувствовался запах не серы, а хорошего супа, приготовленного для бедных. «

Наконец, один благочестивый христианин донес на священника епископу, который, не желая изменять традициям, принял донос и послал за священником.

Отец Домадо, так звали старика, получив вызов, немедленно же явился к своему начальству.

Его приняли очень сурово.

— Вы не исполняете ваших религиозных обязанностей, — строго заметил епископ.

— Извините, монсеньор, я точно и неуклонно исполнял все, что повелевает мне долг

— Внешне — может быть. Но — внутренне? О, вот в этом я сомневаюсь! Вы молитесь только в церкви. Молитва есть хлеб насущный христианина.

— Прошу извинения, монсеньор, — возразил опять священник, — я думаю, что немногие духовные особы молятся столько же, сколько я.

— Мне было бы любопытно узнать, каковы ваши молитвы.

— Я вам скажу это сейчас, монсеньор. Я молюсь, потому что я постоянно работаю.

Епископ подскочил в кресле от изумления.

— Работаете? И это вы называете «молиться»?

Услышав эти слова, старик выпрямился.

— Монсеньор, — сказал он с достоинством, — за сорок лет моего священства я изучил греческий язык.

— Правда?

— Еврейский.

— Что вы говорите?

— Санскритский, язык пали.

— Вы меня пугаете.

— Язык практи, индустани.

— Довольно!

— Я изучал китайский язык.

Это было уже слишком! Маленький старичок казался теперь епископу выше самых высоких пирамид. Латинский, греческий — это еще ничего! Но еврейский, санскритский, пра. Как, бишь, его?

— Слушайте, друг мой, — сказал епископ, — я думаю, что ваши намерения хороши. Я думаю, что вы идете по истинному пути. Молитесь, все-таки молитесь.

На минуту воцарилось молчание.

— Кстати, — заметил епископ, — я хочу обратиться к вам с маленькой просьбой. Составьте небольшую заметку, так, пустяки. О Четвертой Книге Пятикнижия. Вы помните вторую главу?

Отец Домадо невозмутимо прочитал по-еврейски первые строки указанной главы.

— Да, именно это, — сказал епископ, ничего не понявший. — Вот видите, мне кажется, что в латинском переводе Библии идея не совсем верно передана.

— Я приготовлю монсеньору подробную записку об этом.

— Вот именно! Для меня одного! Вы понимаете? Не говорите об этом никому.

Священник понял очень хорошо и отвесил епископу низкий поклон, чтобы скрыть невольную улыбку.

Спустя несколько минут Домадо ехал уже в деревню верхом на своем маленьком осле.