Можно даже представить себе, какой была эта его начальная школа. Посмотрим на сатирическую гравюру, исполненную по рисунку Брейгеля. Она, как и многие другие работы Брейгеля, иллюстрирует сатирическое изречение: «Осла не сделаешь лошадью, даже в парижской школе». На школьной скамье — осел. Сияв очки, он безнадежно тупо уставился в ноты. Изображение не ограничивается прямой иллюстрацией к подписи. Мы видим класс, заполненный множеством учеников разных возрастов. Самый старший школьник с тоской выглядывает из-за решетки школьного карцера. Остальные ученики сидят на полу, некоторые вокруг учителя. В руках раскрытые буквари — видны крупно написанные буквы. Другие, пользуясь тем, что наставник не обращает на них внимания, озорничают: гримасничают и кувыркаются. Третьи зубрят. Наставник с пучком розог, воткнутых в поля шляпы, порет ремнем нерадивого школяра.

Как это обычно у Брейгеля, на гравюре реальные сцены школьной жизни совмещены с гротескными и фантастическими образами. Двое учеников сидят, как под крышей дома, под огромной шляпой с павлиньим пером; один залез в неизвестно как попавший в класс улей, а оттуда вылетает рой пчел; тела некоторых учеников перекручены, как у балаганных паяцев, исполняющих номер «человек без костей». Эти изображения несут дополнительный смысл, который трудно истолковать, о котором можно только догадываться. Распрямит эта школа скрученных или скрутит их еще сильнее? Когда всматриваешься в гравюру, то, несмотря на фантастичность некоторых ее образов, слышишь и разноголосый гул зубрежки, и нравоучительные рассуждения учителя, и плач наказываемого, и шепот подсказки, и шлепки ремнем.

«Парижской школы», о которой идет речь в подписи, Брейгель никогда не видел. Но он изобразил не школу вообще, а именно нидерландскую, скорее всего деревенскую. Если внимательно вглядеться в гравюру, можно заметить одну выразительную подробность. На голове самого крошечного ученика круглая крестьянская шляпа. Сквозь ее поля продет черенок деревянной ложки. Точно такую шляпу с ложкой мы увидим на. других работах художника, изображающих деревенский быт.

Словом, нам кажется, что эта гравюра, скорее всего, воспоминание о собственной школе и о поре учения в ней — о маленькой деревенской школе, где одновременно учатся и дети и великовозрастные парни, где один наставник преподает и начатки азбуки, и латынь, и все остальные науки, а также вершит суд и расправу.

Обстановка класса и условия учения — педантический облик наставника, физиономии учеников, нехитрые учебные пособия — все это дано подробно, точно, живо. Видно, не придумано, а свежо в памяти, вспомнилось, как вспоминаются взрослым немеркнущие в течение всей жизни картины школьных лет, особенно школьные страхи.

Чему еще учился Брейгель? Где и как?

Свет на этот, казалось бы, неразрешимый вопрос проливают еще две работы Брейгеля. Это рисунок «Алхимик» и рисунок «Temperamentia», что обычно, поскольку он входит в серию «Добродетели», переводят как «Воздержанность», «Умеренность», но что может быть не дословно, а по смыслу рисунка переведено и как «Соразмерность».

Эти рисунки, казалось бы, ничем между собой не связаны — ни временем появления, ни темой, ни циклом, но их сопоставление позволяет предположить, какой характер носила образованность Брейгеля. Об «Алхимике» мы далее будем говорить подробнее, сейчас скажем лишь, что рисунок трактует алхимию резко сатирически. Алхимия для Брейгеля — лжемудрость, мнимая наука.

Мы могли бы пройти мимо этого листа как случайного эпизода в творчестве нашего художника, если бы столь же сатирически не изображал он медицинских шарлатанов, которым верили многие его современники. И, главное, если бы не «Temperamentia». На ней множество ученых занято измерениями. Здесь определяют географическую широту места, углы склонения светил, взвешивают, считают, проверяют отвесом вертикальность колонны, измеряют циркулем ее диаметр. На рисунке совмещено несколько самостоятельных сцен, связанных общей темой или даже общим пафосом — измерение.

На первом плане, как и на гравюре «Парижская школа», школьный класс: учитель благожелательно слушает ответ ученика, остальные прилежно занимаются.

Один из больших знатоков творчества Брейгеля, Карл Тольнаи, толкует этот рисунок как сатирический. С этим трудно согласиться. И взрослые ученые и юные ученики серьезно, даже упоенно заняты своим делом. Нам кажется, что художник не иронизирует над их увлеченностью, а разделяет ее.

Книжная латинская начитанность, позволявшая процитировать древнего автора, не была редкостью во времена Питера Брейгеля. Куда реже встречалось понимание того, что алхимия — лженаука, а еще более редким было представление о важности наук, построенных на измерениях, на точном счете, — свидетельство возможной близости к главным и передовым воззрениям века. XVI век был веком дальних путешествий, для которых требовались познания в астрономии и точные карты, он был веком, когда ученые начали не только умозрительно рассуждать, но и считать, измерять, чертить и взвешивать.

В Нидерландах науки развивались особенно успешно. Здесь работал, например, географ Меркатор, создавший новую систему изображения земли на картах, так называемую меркаторскую проекцию. Это было открытие, сохранившее свое значение на века. Нидерландские ботаники закладывали едва ли не первые в Европе ботанические сады, медики изучали лекарства и делали операции.

Где, у кого увидел Брейгель циркули, астролябии, точные весы? А ведь это изображено на рисунке! Кто растолковал ему, что музыкальный строй имеет математические основания, позволяющие изобразить занятия музыкой на листе, посвященном измерениям?

Чтобы такой лист мог появиться, какое-то время его жизни должно было пройти среди людей, посвятивших себя занятиям геометрией, астрономией, математикой.

Когда мы подойдем далее к рассмотрению картины «Вавилонская башня», мы увидим, что «Temperamentia» отнюдь не случайна для него. «Вавилонская башня» показывает его интерес к строительной технике и прикладной механике. Изображения блоков, полиспастов, ступальных колес, которые есть на ней, сделаны человеком, хорошо разбирающимся в том, как работают эти механизмы и машины.

Где, когда приобрел он столь явственный интерес к точным наукам и прикладным знаниям? Этого мы не знаем. Но он несомненен так же, как несомненны познания Брейгеля в этих областях.

Добавим еще, что молодым человеком Брейгель отправился в далекое путешествие — оно вряд ли было бы возможным, если бы он не знал ни одного языка, кроме родного. Словом, мы должны предположить, что кроме запомнившейся ему и сатирически изображенной им школы в его отрочестве и юности были годы не только профессионального художественного, но и более широкого учения. Это, а наверное, и люди, с которыми он был близок, сделали его человеком образованным, и образованным не схоластически, а в духе новой образованности XVI века. Когда и с чьей помощью это произошло, можно только гадать. Скорее всего, объяснение нужно искать в самом духе времени и в воздухе страны, где многие художники были одновременно и строителями, где уже стала возможной едкая насмешка над алхимией, где глобус и компас были уже не диковинкой, где складывалось уважение к ученым, дерзающим измерять земную твердь и небесный свод.

Мы не можем восстановить маршрут, которым юный Питер из лимбургской деревни Брейгель, что подле города Бре, добирался до Антверпена, и сколько времени длилось его путешествие. Это зависит от того, избрал ли он с самого начала Антверпен своей целью или попал туда случайно после долгих странствований. И та и другая возможность одинаково вероятны; психологическая окраска их различна. Можно вообразить, что, начав рисовать в родной деревне, он услышал от кого-нибудь из бывалых людей, сколько мастеров этого дела живет в славном городе Антверпене и какие там собраны замечательные картины, и сразу же решил: в Антверпен! Тогда этот путь выглядит дорогой, по которой, нигде не задерживаясь, шагает юноша, рано ощутивший свое призвание и стремящийся к цели. Но можно представить себе, что он оставил родную деревню и родную округу, не зная твердо, куда и зачем идет, и только силою обстоятельств оказался в Антверпене.