— А хорошо бы здесь устроить лечебный курорт, — мечтательно произнес Робин Конфундус, принюхиваясь к сероводороду. — Как в Пятигорске, или, к примеру, в Трускавце?

Тут бывший смотритель Муд все же не выдержал, и заехал Робину в челюсть с ноги. Что же, его можно было понять!

— А почему вы не затопили четвертый энергоблок раньше и притом сами? Без всякого насоса? Если у вас есть такая чудесная кнопка? — неприязненно спросила у ирландского террориста Кики и с отвращением посмотрела на пустое ведро.

— Что ты, деточка! Тогда бы станция совсем накрылась, вот как сейчас! И мне пришлось бы жить в поселке! — в ужасе замахал на нее руками Сэнд Муд.

— И что же в этом плохого? — не поняла Кики, все еще с отвращением взирая попеременно на ведро и бывшего смотрителя.

— Там работать надо! — печально ответил ей Муд. — А теперь, ребята, нам лучше вместе отправиться в поселок и объяснить Пожизненному Диктатору, как оно все вышло.

— И что нам за это будет? — осторожно спросил Самты, упоминание о каком-то Пожизненном Диктаторе доктору Клаусу решительно не понравилось.

— Спасибо скажут, что же еще! — двусмысленно произнес Сэнд Муд.

— Спасибо на хлеб не намажешь, — солидно кашлянул в кулак Пит Херши, в другом кулаке у него была зажата недопитая бутылка «Хенесси».

— Еще много чего дадут! Это я вам обещаю! — торжественно поклялся Сэнд Муд, положа руку с «кольтом» на грудь.

Однако зловещая скрытая ирония его слов прошла мимо жадных ушей спасателей. Они согласились нести вместе с Мудом в поселок благую весть о случайном затоплении четвертого энергоблока. Для начала путь их лежал через вышеупомянутое Вездесущее Болото.

В то же самое приблизительное время. Послание, оставленное в секретной бутылке агентом Фломастером, и так и не полученное ПД.

«Со всем нашим почтением и доброго здоровьица, барин любезный, его высокопревосходительство Лэм Сэмуэльевич! Низко кланяюсь в ножки, с благодарением превеликим за все милости ваши! Как я есть мастер Каменного Цветка, освященного губернским архиереем, и многих, прочих иных подделок из малахитовой крошки, по вашему повелению предпосланный с миссией превеликой к грянувшим с неба язычникам. Беда в том великая и противостояния многие.

От части аппарата антихристова, именуемой хвостовой, осталось в живых и присносущих по ровному счету четыре человекообразных существа, исключая слугу вашего покорного. Прочие, по неразумению своему, забавлявшись с акулами белыми, крещенными Федькой и Марфой, проглочены были оными без жалости, аки библейский Иона китом.

Ох, маята мне и суета сует! Как вы, любезный барин мой, Лэм Сэмуэльевич, изволили гневаться на холопа вашего, честною службою малевавшего вам заборы и картины под Пикассо в надрыве пупка своего. Так теперь суждено мне нести крест тяжкий. А я ведь ни в коем разе, барин, пред вами не провинился. Про ученую девицу Пегги, звания холостого и непостоянного, все то наветы и подлинная клевета. Единый разочек я только и зашедши в ее клистирные покои, за кроликом, сдохшим в немощи неплодовитой. Не корысти ради! Но токмо волею пославшей мя больной жены! Хотелось побаловать страдалицу свежим мясцом. Ибо у кормильца нашего Пфуя — чтоб ему ни дня без покрышки, — какое ж мясо? Грех один.

А что старый греховодник и Нестареющий Дик видывал нас через окно, как мы пребывали в состоянии Адама и Евы, перворожденных в эдемском саду, так это язык его брехливый превратно вам донес. Никоим образом во спасение души моей к той девице я даже не прикасался с намерением нечестивым и неблагим. Всего только желал написать портрет праведной девицы Пегги, в виде нагой нимфы у ручейка, да и показывал на своей особе, как ей правильно стать, а потом лечь. Парсуну оную, с девицы писанную, вам в день Пресвятой Мученицы Пелагии поднести в смирении мечтал, вместе с ручейком. Аспид же зоркий и Нестареющий Дик в коварстве подглядел и неправедно донес. Посему облыжно я им опорочен перед вашими светлыми очами. Нешто мы не разумеем, какая из девиц есть барская, а какая наша, холопская?

За то невинно посрамлен был, и женой своей, в болезнях страждущей, изгнан из палат отеческих в курятню на дальнейшее проживание. Дабы пребывал среди птицы неразумной и некрещеной. Вы же посему, барин любезный, сослали меня и того далее. В геену огненную к христопродавцам, с небес изгнанным. Поскольку, сперва раздразнив бессовестно Федьку и Марфу, акул белых и чистых духом аки агнцы, оставшиеся в живых язычники принялись бесчинствовать и далее, никакого удержу не ведая. А подались они с брега пенного в кущи тропические, и меня несчастного за собой утянули.

Язык мой скорбный не повернется никак поведать вам о самом первейшем непотребстве, ими сотворенном без раскаяния. Экипажу вашу, из заморских земель с трудами великими выписанную, прозванием сладчайшим «Лада-Малина», что в каретном сарае у кольцевой прибрежной дороги стояла, постиг конец скорый и печальный. А уж что была за экипажа! Цвету фиолетовову, наиярчайшего! На случайности войны коварной, от снарядов атомных происходящей, ни единого агрегату на микросхемном электричестве не имевшей! Оконца ни зги не прозрачные, пикантными рисунками украшенные! Ручка от стартера, чугунного ажурного литья — загляденье! Колеса в шипах многих, а печка-отрада все без отдыху жаром пышет, и ничем ея не унять!

Горе, горе-то какое! Нету больше вашей голубушки, нету ладушки, нету малинушки! Извели ея злые черти! Сначала кататься с горы удумали, тут и тормоза долой, да и коробку передач Господь прибрал… Апосля охальники имущества чужого какой-то противный естеству «краш-тест» затеяли. Тогда-то дух из экипажи вон, вместе с окошками расписными, лампадами передними и задними, заодно и оба ведущих моста раскололись вдребезги, что и на Страшном Суде не собрать. Ужо потом злыдни утопили останки многострадальные в водах буйных.

Как представлю лицо ваше, любезный барин, мученическое, когда вы строки сии горькие читаете, у самого сердце надрывается. И рад бы холоп ваш и маляр верный молчать далее, но умолчать не могу. Да и не должно мне.

А больше других бесчинствовал над безвинной экипажей мавр черный и страшный, допреж служивший санитаром в доме скорбном для ума лишенных. Ныне же мавр сей, в бесовскую веру обратившись с названием премерзким «сайентология», и кадит у них заместо попа. Блудный поп этот первым и возопил, экипажу вашу увидевши очами порочными:

— Изничтожим Молоха Страховидного! Принесем жертву Вселенскому Разуму с иных планет! — это он, видать, о доме для ума лишенных вспомнил.

И зачем только Разуму Вселенскому ваша экипажа? Ему бы водочки, да наливочек разных, да клюквы в сахаре, да яблочек моченых с блинками масляными. Только где же мавру о том иметь понятие? Он, небось, темнота неправославная, клюкву и в глаза не видал, тоже и наливочки сливовой или грушевого отвара вкушать не вкушал.

Далее долго шли мы через леса зеленые, ручейки журчащие, норы кротовые и капканы волчьи, в прошлом годе на дикую женщину ставленые. И вышли себе на беду. А нехристям на потеху. Ибо таковым сошлось роковое сложение обстоятельств, что по пути попался им на злодейские глаза древний аппарат самолетный. Тот самый, который еще в веке прошлом, 20-ом, из Колумбии Американской для вас, барин, прямо в воздухе тайком умыкнут был. А внутрях у него, коли вы, ваше высокопревосходительство припомните, — видимо-невидимо конфеток «чупа-чупс» в бумажках блестящих и нарядных, и все конфетки щедро пастой кокаиновой сдобренные. Очень вы конфетки те в младости вашей любить изволили. Да потом вдруг взяли и ударились в религию суровую. В буддийский иудаизм, будь он неладен. (Не я ли вас, барин, упреждал? Добра не выйдет! А токмо лучше вступайте вы в Союз Михаила Архангела! Зря не послушались. Там каждому вновь обращенному дают беспошлинный вид на самогоноварение, две пары кирзовых сапог и армейский барабан). Посему, из-за вашего, барин, буддийского иудаизма, или иудейского буддизма, конфетки те за ненадобностью неприбранные и заброшенные лежали. До того дня, само собой, как нехристи языческие их нашли.