Йозеф нажал еще одну кнопку и сыграл быструю энергичную мелодию, потом повернул несколько ручек с латинскими буквами. Аппарат зажужжал, и из прорези появился край нотного листа.

– Вот и все… Это финал симфонии, Анхен! Вполне прилично для свадебного заказа. Теперь у меня будет столько свободного времени! Я не буду больше сидеть при свете свечи, всю ночь переписывая бесчисленные партитуры!…

Их прервало появление первого скрипача.

– Господин капельмейстер, оркестр уже вполне разучил увертюру. Не соблаговолите ли вы проработать с нами первый акт?

– Сейчас иду, дружище! Анхен, я скоро вернусь - ничего не трогай без меня…

Затворив дверь, Анна подошла к чудесному аппарату. Особенно ее восхищало то, что из прорези в изобилии появлялась отличная, твердая белая бумага. Дело в том, что супруга господина вице-капельмейстера употребляла черновики мужа на папильотки, и вот теперь она лишалась этой возможности - ведь “Компиграф” сразу выдавал написанные набело партитурные листы.

Подталкиваемая любопытством, она нажала несколько кнопок. Аппарат вновь застрекотал, но уже как-то надсадно, и из щели появился край листа. Анна схватила его и потянула.

На передней стенке часто замигали красные лампочки. Анна с силой дернула лист. Что-то щелкнуло, и лента пошла свободно, но уже без нотных знаков.

Скручивая бумажную ленту в рулон, Анна напевала забавную песенку, которую слышала от йозефа:

А всего их восемь надо,

Чтоб зарезать кабана.

Двое тут, они и вяжут,

Двое там, они и режут,

А всего их восемь надо,

Чтоб зарезать кабана.

Решив, что бумаги уже достаточно, она захотела остановить аппарат и скова дотронулась до нескольких кнопок наугад.

“Компиграф” зажужжал басом и начал трястись. Анна в испуге отбежала в угол комнаты. Раздался металлический щелчок, и лампочки погасли. Из щели повалил густой синий дым.

В этот момент вернулся Иозеф. Он сразу все понял, бросился к аппарату, стал нажимать кнопки и дергать за ручки, но тщетно - “Компиграф” не подавал признаков жизни.

Тогда вице-капельмейстер сел на деревянную скамью, снял парик и обхватил голову руками. Его жена, стоя в углу, виновато молчала. Синий дым постепенно рассеивался и струйками вползал в дымоход камина.

Сорок шесть лет спустя, в середине мая 1809 года, в Вену входили войска Бонапарта.

Сухой треск выстрелов и тяжелое уханье снарядов раздавались совсем близко от городских окраин. На фоне идиллических пейзажей венских предместий яркие мундиры французов и распускавшиеся, как цветы, облачка порохового дыма выглядели будто на театральной сцене.

В тихом местечке Гумпендорфе, в Мариенкирхе, разрывы снарядов порой даже заглушали проповедь, и тогда священник умолкал и смиренно подымал глаза к небу.

Неподалеку, в небольшом двухэтажном особняке, утопающем в зелени цветущих каштанов, у открытого окна сидел в кресле старик. Его морщинистое лицо обрамлял длинный напудренный парик, узловатые пальцы нервно перебирали четки. При каждом разрыве снаряда он вздрагивал и крепко сжимал ручку кресла.

Сидевший рядом на скамеечке его слуга Иоганн Эльслер вслух читал больному письма, поступившие сегодня на имя всемирно прославленного маэстро, из Лондона и Парижа Петербурга и Венеции, со всех концов Европы, покоренной его искусством.

Да, то, чего Бонапарт хотел добиться шпагой, давно уже было совершено пером этого немощного старца!

Однако Гайдн уже три месяца был тяжело болен. Последний его выход в свет на концерт в зале старого университета, где исполнялась месса “Сотворение мира”, и восторженный прием нового произведения так взволновали его, что по возвращении домой он слег в постель, и вот уже долгое время не покидал своей комнаты на втором этаже.

Теперь он сидел у открытого окна, устремив невидящий взор куда-то вдаль и вдыхал свежий весенний воздух, смешанный с легкой горечью порохового дыма.

Многие из друзей старого композитора уже умерли, остальные разъехались по Австрии и Европе. Рядом с ним, кроме верного Иоганна Эльслера, были только ученик Сигизмунд Нейкомм, привратница Тереза да повариха Анна.

В таком обществе и встретил недавно Франц Йозеф Гайдн свой семьдесят седьмой день рождения.

Под окном проехала повозка с австрийскими солдатами.

Кровавые пятна выступили на белоснежных повязках раненых.

“Какая ужасная несправедливость - война, сколько горя причиняет она ни в чем не повинным людям! - размышлял Гайдн. - Быть может, моя работа послужит иногда источником, из которого обремененный заботой или сломленный страданиями человек будет черпать отдохновение и бодрость. Ведь эта мысль всегда была для меня стимулом, заставлявшим стремиться вперед, и она же является причиной того, что я с радостным воодушевлением оглядываюсь на длинный пройденный мною творческий путь”.

Его раздумья прервало настойчивое треньканье колокольчика у входных дверей. Тереза пошла открыть и вернулась в растерянности.

– Какой-то господин, весь в черном, хочет поговорить с маэстро наедине!

Не отрывая взгляда от распустившихся каштанов за окном, Гайдн приказал проводить гостя к нему и оставить их одних.

Предчувствие не обмануло угасающего композитора. Человеком в черном оказался тот самый доктор Кальвис, пришелец из будущего, посетивший Гайдна полвека назад в Эйзенштадте.

Как ни странно, выглядел он совершенно так же, как и тогда.

– Я счастлив вновь видеть вас, дорогой Гайдн! Как я и предполагал, мой аппарат помог вам в создании прекрасной музыки на радость многим поколениям! “Компиграф” верой и правдой служил вам, и я доволен, что моя задача выполнена. Я пришел забрать его с собой.

Гайдн улыбнулся и жестом указал гостю на запылившийся ящик, стоявший в углу комнаты. Доктор Кальвис бросился к нему, открыл крышку и стал нажимать кнопки. Быстро определив, что аппарат не проработал и дня, он в растерянности повернулся к Гайдну - и все прочел в его взгляде. Тогда он закрыл крышку аппарата и запер ее на ключ.

Не говоря ни слова и только низко поклонившись великому труженику музыки, человек в черном вышел, осторожно прикрыв за собой дверь “Однако странные люди эти композиторы! Совсем не умеют обращаться с техникой. Казалось, я все разъяснил ему так доходчиво - и все равно неудача! Да и тот венецианец тоже сломал наш “Компиграф” на следующий же день после того, как получил его от профессора Фарро!”

Так рассуждал доктор Кальвис, шагая теплым майским днем по липовой аллее, ведущей из Вены в сторону Нейштадта.

Весенний воздух был напоен ароматом цветов, на лугах, усеянных желтыми точками одуванчиков, кое-где виднелись оставленные войсками при отступлении разбитые повозки.

Кальвис резко свернул с дороги и уверенно направился напрямик через поле к видневшейся на холме деревушке. Отмерив сотню шагов от ближайших деревьев, он остановился и вытащил из кармана плоскую серебристую коробочку…

В этот день жители окрестных деревень услышали глухой гром и увидели яркую даже для такого солнечного полудня вспышку. Однако, как и сорок шесть лет назад, это никого не удивило. Бои в этих местах еще продолжались.

Выйдя из камеры дальней связи, Кальвис сдал дежурному серебристую коробочку и буркнул положенную формулу: “Никаких происшествий”. Пройдя по коридору Института Исследования Истории Искусств и поднявшись в гравилифте на 112-й этаж третьего уровня, он в дверях чуть не столкнулся с профессором Фарро.

– А, коллега, наконец-то! А я уже иду в диспетчерскую узнавать, не случилось ли чего…

– Все нормально, Фарро, если не считать того, что наш “Компиграф” годится только как подставка для цветов!

Фарро удивленно поднял брови.

– Да, да, мой дорогой! Все, над чем работала наша лаборатория последние три года, пошло прахом, - Кальвис взлохматил пятерней свою седую шевелюру. - Оказывается, наш прибор не проработал у Гайдна ни единого дня. Он все написал сам и только сам!

Фарро взял рассерженного коллегу под локоть и загадочно произнес: