Председатель колхоза встретил меня приветливо, поинтересовался, где я учился и надолго ли приехал в село. Вопрос с жильем решился очень просто. Председатель заметил старушку, проходившую мимо сельсовета, и крикнул через открытое окно;

– Ганна! Молодого в приймы возьмешь?

– А кто он такой из себя? - насторожилась та.

– Доктор из города.

– Отчего не взять, коль человек хороший, - сразу же согласилась старушка.

Хата бабушки Ганны была небольшой, аккуратной, снаружи обмазана глиной и побелена, как это обычно делают в селах на Украине. Хата стояла на холме, на склоне которого были посажены кукуруза и картофель. У подножия росли десятка два кочанов капусты. В низинке журчал ручеек, начало которому здесь же, во дворе, давал родник. Землю вокруг родника выбрали, и образовался миниатюрный пруд - “колобатина”, как называла его хозяйка. Высокие вязы склонялись над прудочком и давали ажурную тень зеленоватой прозрачной воде. Возле воды чинно сидели лягушки. Они совсем не боялись бабки, но с шумом плюхались в воду при моем приближении.

Бабушка Ганна любила поговорить. В первый же день я узнал все о ее покойном муже - подпоручике (“Хотя царю служил, но был хорошим человеком, Игнат мой”), о сыновьях, работающих в Киеве на заводе, и, конечно же, обо всех болячках, терзавших ее старое тело.

Как-то сидел я во дворе в тени старой вишни и делал выписки из анатомического атласа Воробьева. Бабушка Ганна неподалеку чистила куском кирпича сковороду и по привычке что-то рассказывала. Краем уха я уловил, что она произнесла имя Патратий, и, заинтересовавшись, переспросил;

– Что-где Патратий?…

– Да, говорю, что без Патратйя все бы мои куры передохли, - повторила хозяйка, поощренная вниманием. - Горе мне да и только было с этими курями. Разгребли они начисто весь огород соседки моей, Горпины. А Горпина тогда и говорит: “Будут еще ко мне бегать, отравлю треклятых!” - Бабушка Ганна осуждающе покачала головой. - Ну в чем они, глупые куры, виноватые? Но Горпина, чтоб ее лихоманка схватила, беспременно сделала бы так, как сказала. Вот тогда и надумала я привести к ним Патратйя.

– А что, этот Патратий специалист по курам? - не удержавшись, ехидно спросил я.

– Не смейся, сынок. Патратий, он всякую птицу и зверя понимает. Свирепейший зверь Патратия не тронет. Курей заговорить ему легче, чем галушку проглотить. Зашел он в мой курятник и сказал курям слово. Так знаешь, впрямь поумнели они после этого. Со двора ни ногой!

Размеренно и однообразно плыли дни моей сельской жизни: вправлял вывихи, лечил мелкие травмы, врачевал пациентов и “от головы”, и “от живота”… В те дни, когда Патратий вел свой прием, поток больных раздваивался, и та его часть, которая текла к хате Патратия, была заметно больше. Это выводило меня из равновесия; я всячески старался выведать, как же, чем лечит знахарь. Чтобы одолеть врага, нужно получить о нем наиболее полную информацию. Но дошлый дед ошибок не допускал. В тяжелых или сомнительных случаях он отправлял больных к доктору.

Как мне удалось разузнать, метод его лечения состоял в том, что он произносил “слово” - и больным сразу же становилось легче, по телу разливалась приятная теплота, боль утихала…

Однажды ко мне прибежал запыхавшийся мальчонка.

– Дя-ядь! Вас до конторы кличут! - прокричал он с порога и умчался, мелькая босыми пятками.

Я быстро собрал чемоданчик с инструментом и заспешил на площадь, где была контора.

Подойдя туда, увидел небольшую толпу.

– Владимир Иванович, - обратился ко мне председатель. - Случилось несчастье. Прибежал Степанов хлопчик и рассказал, что видел в лесу тетку Горпину. То ли уже мертвую, то ли раненую.

– Ага! - включился в разговор мальчуган, польщенный тем, что принимает участие в делах взрослых как равный. - Она вот в та-а-кущей луже крови лежит. И вроде вовсе не дышит. Сразу за Панским садочком поляна, там она и лежит.

– И чего это тебя туда носило?! - всплеснула руками его мать. - Иль не слыхал, что люди вчера вечером там немца бродячего видели?

– Там ягод много, - насупившись, протянул мальчик.

– Ну так как, орел, проводишь доктора? - спросил председатель.

– Нет уж! - Мать схватила сына за руку. - Ишь, чего надумали! Ребенка под немецкую пулю подставлять?! Чтоб фашист его подстрелил?!

– Я проведу, - послышался хрипловатый голос старого человека, похожего на деда Щукаря. Это и был Патратий.

Я молча пожал плечами.

– Может, боишься идти, доктур? - лукаво подмаргивая, пустил он шпильку.

– Боюсь или нет, а идти нужно, - ответил я, стараясь скрыть неприязнь к нему, и подумал: “Словно мысли читает”.

– Читать не читаю, а кое-чего чувствую, - услышал я его голос и онемел от удивления. А дед тем временем повернулся к председателю: - Надо спешить. Горпина покуда еще жива, но крови много потеряла.

Меня удивило то, что ни у кого не возникло ни малейшего сомнения в истинности слов старика, хотя в лесу он не был и не мог знать о подробностях случившегося.

Я торопливо шагал за дедом, а он хитро поглядывал на меня шустрыми мышиными глазками и незлобиво подшучивал:

– Ну-ка, доктур, не оставай! Аль сундучок подсобить нести?

Криво улыбаясь, я наддавал ходу, старался не показать своей усталости.

Мы перебрались через ров и начали взбираться по склону, поросшему орешником. Это место и называлось Панским садочком. Вода сбегала вниз, и валежник быстро подсыхал. Поэтому местные жители часто ходили сюда за хворостом. Вскоре мы добрались до поляны. На ее краю, подмяв высокую траву, лежала старая Горпина. Дед поспешно склонился над ней.

– Жива! - Он поднялся, в глазах его были боль и гнев. - Пулей она поранена. Во зверюги! Три года нас тиранили и даже теперь вот… - Он взглянул на меня исподлобья и сказал, силясь вернуться к прежнему шутливому тону: - Давай-ка, доктур, подлечи, поправь свою соседку.

Я быстро осмотрел раненую. Она была в глубоком шоке. Из поврежденной бедренной артерии вытекло много крови.

Большая берцовая кость перебита пулей. Я наложил жгут, сделал необходимые инъекции и сказал Патратию: - Нести нужно бабушку Горпину.

– Носилки? Это я мигом спроворю! -. ответил Патратий, доставая из-за пояска топорик.

Внезапно послышался треск валежника, и на противоположную сторону поляны вышел немец. Одежда на нем висела лохмотьями, лицо заросло рыжей щетиной, глаза безумно блуждали. Он заметил нас, и судорожная улыбка оскалила рот. Он медленно стал приближаться, не сводя с нас дула своего автомата… Сердце у меня замерло.

Дед тоже заметил немца. Лицо Патратия окаменело, на шее вздулись вены, и вдруг он закричал высоким птичьим голосом. И тут же меня будто бы ослепили, безжалостной рукой сдавили мозг. Свет, потемневший в глазах на миг, вспыхнул затем с неимоверной яркостью. Из каких-то темных глубин душу мою захлестнула такая жуткая ненависть, которую не описать человеческим языком. Вся эта буря, вихрь злобы были направлены на идущего к нам по поляне фашиста. Почувствовав, что весь смысл моего существования сейчас в том, чтобы своими пальцами, ставшими будто когтями, рвать, раздирая в клочья ненавистную плоть, и, в ярости зарычав дико, я кинулся вперед… Но тут же словно сквозь сон услышал голос деда:

– Стой! Не к тебе слово молвлено!…

Он железной хваткой держал меня за воротник, и тут меня осенило, что рычал не я.

Огромный серый волк метнулся из-за кустов и, изгибаясь в прыжках над травой, мчался к немцу. В мгновенье фашист был сшиблен с ног, с хрустом сомкнулись у него на шее страшные клыки, брызнула в стороны яркая кровь.

Вновь по-птичьи, но в других тонах прокричал старик, и волк большими скачками умчался в лес.

Как и раньше, в лесу пересвистывались птицы, было тихо и спокойно. И все, что произошло, могло показаться страшным видением, бредом, но в дальнем углу поляны лежал мертвый немецкий офицер.

Тетку Горпину принесли мы в село, а оттуда отправили в районную больницу.

Еще по дороге из леса пытался я завести с дедом разговор, выяснить, что же все-таки произошло. Патратий некоторое время отмалчивался, а потом спросил: