И, как видно, роман этот понравился Алексею Толстому! Ибо предисловие к роману заканчивается такими словами: “Перед нами звонкий, безудержный фельетон и, чего нельзя не заметить, вещица с перцем”.

Выше мы не случайно назвали автора “Блефа” таинственным: прямо указав на “поддельность” мистера Ли, он, однако же, ничем (но полно: действительно ли - ничем?!) не намекнул в романе на подлинное свое имя. Не мудрено поэтому, что неожиданно для себя попал впросак А. Дерман, достаточно известный критик двадцатых годов, в своей рецензии на книжку безапелляционно утверждавший: “…автор ее не какой-то неведомый Рис Уильям Ли, а хорошо нам известный Алексей Толстой”. Потому же и в самых последних по времени критических работах о фантастике двадцатых годов автор “Блефа” остается незнакомцем.

“Скрывшийся под псевдонимом “Рис Уильки Ли” автор звонкого фантастического памфлета…” - только это и могут сказать о нем критики.

Между тем именно то обстоятельство, что предисловие к “Блефу” написано маститым Алексеем Толстым, позволяет легко установить имя нашего незнакомца - оно прямо названо в комментариях к шестому тому Полного собрания сочинений А. Толстого, где перепечатано, среди других матeриалов, и это предисловие.

“Рис Уильки Ли” - это Борис Викторович Липатов, уральский литератор, автор ряда книг (в том числе фантастических), выходивших в двадцатые-тридцатые годы.

В конце двадцатых годов он работал консультантом-сценаристом на фабрике “Совкино” и, по-видимому, именно в этот период близко познакомился с Алексеем Толстым. Во всяком случае, в очерке А. Толстого “Из охотничьего дневника”, не без юмора повествующем о поездке писателя в 1929 году по реке Урал с шумной компанией, среди других участников которой были также Валериан Правдухин и Лидия Сейфуллина, Борис Липатов фигурирует чаще всего именно как “консультант-сценарист”: “Позже других является консультант-сценарист - взъерошен, грязен, мрачен. Сообщает: убил восемь кряковых, нашел только одну…” Подобные дружелюбноиронические упоминания, рассеянные по всему очерку, заставляют поверить, что знакомство авторов “Блефа” и предисловия к нему действительно было близким; не зря же Алексей Толстой принял столь деятельное участие в этой литературной мистификации.

“…ИСТИННОЕ ЕЛИСЕЙСКОЕ БЛАЖЕНСТВО!”

Перед нами промелькнули далеко не все “лжеиностранцы” нашей фантастики двадцатых годов.

За пределами этих сжатых заметок остался, к примеру, “Жорж Деларм”, чей роман-памфлет “Дважды два - пять” (в переводе “с 700-го французского издания”!) выпустило в 1925 году ленинградское издательство “Новый век”. Роман этот был снабжен сочувственным предисловием Юрия Слезкина, известного прозаика тех лет, книги которого небезынтересны и сегодня. (Такова, к примеру, его “Девушка с гор”, где в лице одного из главных героев выведен молодой Михаил Булгаков.) На обложке второго издания романа - оно вышло в Госиздате в том же 1925 году под названием “Кто смеется последним” - Деларм, этот “претендент на Гонкуровскую премию”, разоблачен более чем откровенно. Обложку пересекает красная размашистая надпись: “Подлог Ю. Слезкина…” Здесь было бы уместно, очевидно, вспомнить о неумышленном превращении в “иностранца”, приключившемся в 1928 году с Александром Романовичем Беляевым: его рассказ “Сезам, откройся!!!”, подписанный псевдонимом “А. Ром”, был из “Всемирного следопыта” перепечатан другим популярным нашим журналом - ленинградским “Вокруг света” - уже как истинно переводной. При этом “А. Ром” превратился в “А. Роме”, соответственно изменилось и название рассказа: “Электрический слуга”. И в годовом оглавлении рассказ, естественно, попал в раздел “Повести и рассказы иностранных авторов”…

Похоже, к лжеиностранцам же придется отнести и А. Наги: очень тенденциозный роман “Концессия на крыше мира” вышел под этой фамилией в 1927 году в харьковском издательстве “Пролетарий”.

Другое харьковское издательство, “Космос”, в том же 1927 году обнародовало - в переводе с… “американского” - беспардонно авантюрный “коллективный роман” двадцати писателей “Зеленые яблоки”. Имена авторов были “честно” проставлены на обложке: Д. Лондон, М. Твен," Р. Стивенсон, С. Цвейг, Г. Уэллс, Э. Уоллес и другие (живые и мертвые!) американцы и… “американцы”.

В роли переводчика с несуществующего языка выступал на этот раз малоизвестный ныне приключенец двадцатых годов Николай Борисов.

Наконец, к этой же группе тяготеет и роман Льва Рубуса “Запах лимона”, выпущенный в 1928 году тем же “Космосом”.

О том, как “Лев Рубус” и его книга появились на свет, рассказал недавно Лев… Успенский. Рассказал очень непринужденно и увлекательно, настолько увлекательно, что на “Льве Рубусе” прямотаки невозможно не остановиться несколько подробнее.

Лев Александрович Рубинов (ну-ка, ну-ка: Лев Рубинов+Лев Успенский…=Лев Рубус?!) - бывалый человек, успевший побывать и следователем ЧК, и прокурором, и популярным в Петрограде адвокатом - членом коллегии защитников, позвонил осенью 1925 года своему другу с семнадцатого двадцатипятилетнему студенту Льву Успенскому.

“- Лева? - как всегда, не без некоторой иронической таинственности спросил он. - У тебя нет намерения разбогатеть? Есть вполне деловое предложение. Давай напишем детективный роман…

Двадцать пять лет… Море по колено! Роман так роман, поэма так поэма, какая разница?

– Давай, - сказал я…” И работа закипела…

Роман был сделан на советском материале, и сделан был по нехитрому, откровенно примитивному рецепту: очень благородные “красные” и совершенно Законченные негодяи “белые”. (Нам легко теперь восклицать: да ведь это же он, этот примитивный рецепт, и высмеивался авторами!!) Сюжет “Запаха лимона” был запутан необычайно. Радиоактивный метеорит, обрушившийся на окрестности Баку. Банда демонически неуловимого “некоего Брегадзе”, охотящегося за метеоритом. Бесчисленные убийства, погони, самые невероятные происшествия…

Л. Успенский с особенным удовольствием вспоминает игравшую в романе заметную роль бандитскую собаку.

“То была неслыханная собака: дог, зашитый в шкуру сенбернара, чтобы между этими двумя шкурами можно было переправлять за границу драгоценные камни и шифрованные донесения мерзавцев. При этом работали мы с такой яростью, что в одной из глав романа шерсть на спине этого пса дыбом встала от злости - шерсть на чужой шкуре!” И вот настал день, когда авторы увидели свое детище, сознательно не останавливаюсь на всех перипетиях, предшествовавших торжественному моменту…

Перипетии тоже были очень своеобразными; заинтересовавшихся отсылаю к “свидетелю”: Л. Успенский, Записки старого петербуржца. Лениздат, 1970, стр. 331-346.) Детище выглядело более чем эффектно: “На обложке была изображена шахматная доска, усыпанная цифрами и линиями шифровки. Был рядом раскрытый чемоданчик, из которого дождем падали какие-то не то отвертки, не то отмычки. Была и растопыренная рука в черной перчатке. Два пальца этой руки были отрублены, и с них стекала по обложке красная кровь бандита…” Остается отметить, что неистовая эта пародия на книги “про шпионов” (массовое явление таких книг в вашей литературе пятидесятых годов отнюдь не было чем-то исключительно новым) писалась, как и следовало предполагать, с нескрываемым удовольствием.

“Еще бы: никаких границ фантазии! - вспоминает Л. Успенский. - Любая выдумка радостно приветствуется. Пдевать на все мнения, кроме наших двух!

Всякую придуманную малость можно поймать на лету и мять, тискать, шабрить, фуговать, обкатывать… За всю свою долгую литературную жизнь я ни разу не испытал такого удовольствия, такого, почти физического, наслаждения…” Джим Доллар, Ренэ Каду, Пьер Дюмьель, Тео Эли, Рис Уильки Ли, Жорж Деларм, Лев Рубус… За исключением Тео Эли, на каждом из этих придуманных лиц - недвусмысленная улыбка. Еще бы, ведь читатель, всерьез поверивший в их существование, тем самым дал изловить себя на крючок талантливой литературной мистификации! Конечно, не все “поддельные романы” двадцатых годов выдержали проверку временем: слишком многое в них было сиюминутным н потому условным, откровенно схежатичным. Но как своеобразное явление бурного послереволюцирнного десятилетия эти книги, безусловно, представляют определенный интерес и для современного советского читателя.