— Чудиться тебе что-то, Пайда, — проворчал недовольно Остап. — Такое чудесное сновидение спугнул. Ну, да ладно, чего там. Служба — не тетка. Перекусим, что ли, если не спится?

Байбуз опять удобно уселся и вынул из-за пазухи ржаной калач. Гепард тут же поднялся, повернул круглую голову к казаку и принюхался.

— Что, утроба ненасытная, опять проголодался? Держи… — улыбнулся Байбуз и протянул своему четвероногому другу на ладони пайду хлеба. Почти такую же, как та горбушка, что дала гепарду кличку.

Шесть лет тому, увидев в руках Остапа повизгивающего щенка гепарда, куренной кашевар заявил, что не станет кормить звереныша за счет товарищества. Хватит и без диких котов нахлебников. Но, атаман засмеялся и сказал, что курень не обеднеет на пайду хлеба, а щенок — глядишь еще и пригодится запорожцам. И — как в воду глядел. Не было в Сечи надежней стражи и удачливее охотников, чем та ватага, к которой присоединялись Байбуз с верным Пайдой.

— Бери, чего ты? — удивился Остап, видя, что гепард не обращает внимания на гостинец, а продолжает беспокойно принюхиваться, слегка обнажая клыки.

— Тихо ж вокруг? Или и в самом деле чуешь что-то? — удивился казак, недоверчиво прислушиваясь к замершей ночи, но на всякий случай спрятал хлеб и взял в руку саблю.

— Чужой? Враг? — переспросил шепотом. В ответ Пайда негромко заурчал, а кончик хвоста зверя при этом нервно вздрогнул.

Полный месяц, буквально только что выползший на небо, достаточно ярко осветил все вокруг, но как Остап не напрягал глаза, на водной глади Днепра видны были только отблески обычной ряби, от играющих рыбин, и неспешно скользящие к морю, речные волны.

— Чудишь? — Байбуз потрепал за уши зверя, но Пайда не поддался любимым ласкам, а отпрыгнул в сторону и беззвучно оскалил клыки, не сводя глаз с укрытого в ночной тьме берега.

— Вот как! — Остап привстал и весь превратился в слух. Подобное поведение гепарда, могло означать только одно: берегом идет кто-то чужой.

— Тихо, Пайда! Лежать! Ждать!

Гепард припал к земле, как перед прыжком, и замер.

Остап терпеливо ждет, готовый к любой неожиданности. Так проходит миг, другой, третий… Сердце тревожно учащает свой бег, но тишину не нарушает ни один посторонний звук. Молодой казак, уже совсем успокоившись, манит к себе зверя и как раз в этот момент слышит шаги. Идет один человек. Он приближается, шаркая по земле ступнями, устало подволакивая ноги и особенно не таясь, — но, кто знает, что за этим кроется? Поэтому Байбуз уже настойчиво манит гепарда и вместе с ним тихо пятится за курган. Ближе к товарищам. Ночью никакая предосторожность не бывает лишней. Он еще раз, на всякий случай, бросает взгляд на брод через Днепр, но там по-прежнему только звезды плещутся…

Товарищи, широко разметавшись, места хватает, шумно сопят носами. Огненно-рыжий и остроносый Лис при этом негромко похрапывает, а тощий, как жердь, Гарбуз — сладко причмокивает во сне губами.

— Семен! Максим! Вставайте! — прошептал на ухо каждому Остап. — Кого-то к нам в гости несет… Со стороны реки!.. И его запах не нравиться Пайде.

Оба казака, толком так и не проснувшись, привычно схватились за оружие и поползли подальше от огня. Если кто из своих заплутал в пути, то объявиться ему никогда не поздно, а врагу лучше не знать, сколько казаков в дозоре.

— Пугу, пугу, пугу! — трижды, согласно древнейшему казацкому обычаю, доносится тем временем от фигуры голос невидимого во тьме человека. И после минуты молчания:

— Агов! Есть рядом живая душа, или отсвет угольков мне мерещится? Отзовитесь, люди добрые! Я — свой!

— Пугу, пугу, пугу, — согласно тому же обычаю, отвечает и Байбуз, потом поднимается на ноги и, положив руку на эфес сабли, строго спрашивает. — Кому это ночью на одном месте не сидится? В предрассветную пору добрые люди по свету не бродят. Назовись-ка, странник божий!

— Казак с Луга! А что до поздней или ранней поры… — тише, но уверенно ответил голос все еще невидимого человека. — Верь мне: когда бежишь с каторги, на солнце не смотришь. Даже, если басурмане тебя еще не ослепили. Так-то…

Байбуз облегченно вздохнул и потрепал за холку по-прежнему неспокойного ворчащего гепарда.

— Это свой, Пайда. Свой! А ты, земляк, подходи ближе к огню, не бойся. Зверь ручной, без команды не тронет…

Человеческий силуэт четко вырисовывается на фоне звездного неба, но, путник не спешит приближаться. Он тоже хочет удостовериться, что у костра действительно запорожцы. И только спустя некоторое время, сутулясь под тяжестью заброшенной на спину кульбаки и от того кажущийся еще ниже ростом нежели на самом деле, из темноты выступает неказистый, чуть кособокий человечек. Путник одет в такую несусветную и вонючую рванину, что и глядеть неловко.

— Сало, гу-гу! — поздоровался он неожиданно глухо и невнятно, словно перекатывал языком горсть гороха.

— Слава навеки Богу нашему, — ответил, не задумываясь, на столь странно прозвучавшее приветствие Байбуз. Людям вообще свойственно слышать то, что им хочется, а не — произнесенные слова. Тем более, когда звуки кажутся привычными и соответствуют данному моменту. — Присаживайся, незнакомец, будь добр. В ногах правды нет.

— Не спорю, — проворчал человечек, положил рядом с костром свою ношу и довольно неловко уселся на седло сверху, протягивая к огню закоченевшие руки и ноги. — Всю истинную правду люди давно засунули в то место, откуда эти самые ноги и произрастают.

Остап вежливо хохотнул и, видя, что Пайда, хоть и продолжает брезгливо принюхиваться к незнакомцу, от которого, к слову сказать, шел еще тот дух, но смирно умостился рядом, чего умный зверь никогда бы не сделал, ощущая прямую угрозу, — поднял вверх руку, призывая к костру товарищей.

Лис с Гарбузом вышли из засады и тоже подсели к огню. Чутью гепарда казаки доверяли безоговорочно. И если Пайда лежит спокойно, значит, в округе никого чужого больше нет.

— Да разве ж я похож на басурманина, панове запорожцы? — обижено скривился человечек.

— Береженого и Бог бережет, — рассудительно ответил Лис, крепкий, высокого роста двадцатилетний парень, с ниточкой рыжих усов под носом и такого же цвета пышным 'осэлэдцэм*' (*особым образом выстриженным чубом на обритой голове). И прибавил, обращаясь к незнакомцу. — Ты и сам, по всему видать, человек бывалый и от жизни досыта лиха натерпелся, поэтому — и других, за разумную предосторожность, корить не должен. Накорми гостя, Остап. Видишь, у человека от холода и голода глаза, словно у хорька, посверкивают.

От этих слов незнакомец вздрогнул, будто его кнутом по спине перетянули, и торопливо потупил взгляд.

— Можно и накормить, если гость не побрезгует нашей вечерей, — ответил Байбуз и придвинул ближе к гостю котелок с остатками загустевшей и окончательно разопревшей на углях тетерей.

— Такой пан, как я, и обглоданной кости рад бывал не раз, — попытался изобразить благодарную улыбку на лице гость, доставая из-за пазухи абы как выструганную ложку. Да, то ли и в самом деле слишком продрог, то ли с лицом у него было что-то неладно, но гримаса, искривившая губы и пробившаяся наружу сквозь дебри зарослей, походила скорее на звериный оскал, нежели на искреннюю улыбку.

Поспешно проглотив предложенный казаками, чего там, весьма скудный ужин, он вытер травой ложку, сунул ее обратно, но руку не вынул, а усердно зашарил ею в своих лохмотьях.

Казаки, улыбаясь, переглянулись промеж собой. Мол, глядите, братцы, роется за пазухой, словно богач в мошне, а у самого, наверняка, окромя блох нет ничего, да и блохи от такой жизни давно на лучшие 'хлеба' перебрались. Но незнакомец не зря терял время и знал, что искал — потому что вытянул из-под остатков одежды неожиданно довольно пухлый тючок.

— Вот такой из меня казак, — промолвил с неприкрытой гордостью. — Сам гол, как сокол, зато седло и ложка своя. А также — папуша табака имеется… Да еще и не какого-нибудь самосада. Настоящий Трапезундский! Угощайтесь, — торжественно протянул сверток Гарбузу, по внешности и степенности манер признавая его старшим над более молодыми запорожцами. — А я вам пока о себе расскажу.