Руфь в изумлении смотрела на распростертое тело. У Карвера случился припадок падучей, и ей было жаль его, но помочь ему она не могла.

Руфь была довольна собой. Она и этот корчащийся в припадке гражданин пожилого возраста совместными усилиями создали некий фундамент, на котором должен был отныне держаться остов ее новой жизни, как мебельная обивка держится на каркасе. На каркасе из страдания и радости, унижения и торжества, возвышения и падения — что судьба ни пошлет; такая конструкция выдержит любые нагрузки, пройдет любое испытание на прочность. Правда, кое-где еще остались слабые места — один неверный шаг, и сорвешься вниз. Так что все время нужно быть начеку.

Пена изо рта и конвульсии прекратились. Карвер лежал в теплой луже собственных испражнений и мирно спал. Руфь вытряхнула из открытой пачки на столе сигареты, положила их к себе в карман и вышла, и пошла прочь по направлению к главной улице, чтобы купить арахисового масла, несколько удлинителей и заказать на утро такси, — крупнотелая, некрасивая женщина в расхожих уличных туфлях без каблуков, с хозяйственной сумкой, женщина, которая, по-видимому, должна быть благодарна за то, что имеет.

Так-так! С кем же Мэри Фишер успела переспать в своей Высокой Башне? Вполне вероятно, что число счастливчиков невелико. Она дама привередливая. Садовника можно исключить сразу, не то его садоводческие успехи были бы куда внушительнее, да и жалованье тоже.

Возможно, в прошлом, один-другой миллионер или какой-нибудь издатель — кто-то из нужных людей, чтобы помочь ей пробиться к успеху. Их влиятельные, седеющие головы, должно быть, не раз опускались на ее пуховые, пастельных тонов, подушки.

А вот с Гарсиа все не так просто. Думается, он может ей кое на что сгодиться, особенно если ночь черна и одинока, и нужные слова не идут на ум, и перо выпадает из рук. А он уж тут как тут: шмыг к ней в кровать, нырк в нее. Когда я споткнулась о ковер, я поймала молниеносный понимающий взгляд, которым обменялись эти двое — слуга и хозяйка, точно два заговорщика. Сначала она метнула взгляд на Боббо, но сразу после — на Гарсиа. Боббо это бы не понравилось, факт.

Чтоб они все стали импотентами! И Боббо, и Гарсиа, и садовник! Да, и садовник — за то, что он не в состоянии вырастить прямое, сильное дерево, даже такое неприхотливое, как тополь. Каков садовник, таково и дерево. Может, ему и желать ничего не надо — скорее всего, он и без моих пожеланий ничего не может.

Я желаю, чтобы Мэри Фишер покрылась струпьями с головы до ног — посмотрим, как ей это понравится. Хорошо бы запустить в систему центрального отопления вирус, скажем, плодовой гнили, чтобы он проник во все уголки ее дома — и, когда она уляжется, переплетясь ногами с Боббо, на длинном, белом как снег, диване, весь воздух будет уже отравлен коварной, незримой заразой. Чтоб ей распухнуть от гноя, чтоб ей гнить заживо! У меня в жизни было только двое мужчин — Боббо и Карвер. С Карвером мне было лучше. Боббо отнимал у меня силу. У Карвера силу отняла я.

Мне страшно. Мне теперь нигде нет места — ни среди уважаемых обществом, ни среди осуждаемых им. Сейчас такое время, что даже шлюхи обязаны быть красивыми. Мой удел как женщины — старый сбрендивший эпилептик. И я с открытыми глазами принимаю это, а коли так, я сразу лишаю себя своего насиженного места, своего стула у стены бального зала, где вместе со мной сидят вдоль стеночки еще миллионы — миллионы! — таких же, как я: сидят испокон века, с завистью и восхищением провожая глазами кружащиеся пары, никогда не танцуя, никогда не претендуя на внимание к себе, предпочитая не рисковать, дабы не испытывать унижение, но втайне всегда на что-то надеясь.

В один прекрасный день, говорит нам внутренний голос, мимо вдруг проскачет рыцарь в сверкающих доспехах, взглянет пронзительно и сразу оценит красоту наших душ, и тогда он посадит свою избранницу к себе в седло и водрузит ей на голову корону, и будет она королевой.

Но в моей душе нет красоты, и мне нигде нет места, и значит, я должна сама себе его обеспечить; и раз я не в состоянии изменить мир, я изменю себя.

Я ощущаю прилив новых сил. Ток самопознания и трезвой рассудочности растекается по моим жилам — холодная, медлительная кровь дьяволицы.

В субботу утром Руфь приготовила настоящий завтрак для Энди и Николы. Она разбила на сковородку все яйца, которых им должно было хватить до четверга (по четвергам в местный магазин завозили свежие яйца), и выложила весь без остатка бекон. На дне морозилки нашлось несколько кусков нарезанного белого хлеба (после отъезда Боббо уровень продуктов в морозилке опускался все ниже и ниже), и она сунула их в тостер. Она выставила на стол масло вместо маргарина и велела детям доесть весь мед — целых полгоршка. Они смотрели на нее с опаской — и ели.

У самой Руфи начисто пропал аппетит. Она только выпила черного кофе, сваренного из зерен, которые ей удалось соскрести с бугристого льда на дне морозилки.

Она скормила Гарнесу целый фунт масла, но не стала ходить за ним по всему дому, чтобы вовремя заметить, где его вырвет. Ей почему-то казалось, что он напакостит под двухспальной кроватью, на которой она так часто лежала в одиночестве. Дверь в спальню — небывалый случай — была оставлена открытой: прежде, опасаясь Гарнеса и Мерси, она этого никогда не допускала. Она дала Мерси две нетронутые банки сардин, вполне пригодных и для людей.

А вот Ричарду, морской свинке, она не дала ничего. Он прогрыз столько дыр в шерстяных свитерах, причем впереди, на самом видном месте, что она не могла заставить себя позаботиться и о нем тоже. С какой стати ублажать Ричарда? Ее-то никто не ублажает.

После завтрака Руфь не стала убирать грязную посуду и велела детям хорошенько обыскать весь дом на предмет денег. Они кинулись отгибать края ковров, заглянули в щель между плитой и холодильником, перетряхнули коробки с игрушками (до самого дна, покрытого шлепками спекшейся грязи), и детские книжки на полках, и образцы собственного творчества, грудами сваленные на столах, сервантах и в шкафах и, конечно, не забыли про складки диванов и кресел. В результате этих поисков им удалось собрать монет на общую сумму 6 долларов 23 цента.

— А теперь, — скомандовала Руфь, — шагайте в «Макдональдс» и покупайте себе, что вашей душе угодно — «Биг-Мак», «Супер-Мак», рыбное филе, яблочный пирог, молочные коктейли — пейте, ешьте сколько влезет, но при одном условии: домой вы вернетесь ровно в одиннадцать. Ровно! Ни минутой раньше, ни минутой позже.

— Нам не хватит этих денег, — проворчала Никола.

— Больше у меня нет, — сказала Руфь. — Я отдала вам все, что у меня было, запомните это. А что у меня в жизни было? Объедки и остатки.

Они ничего не поняли, да не очень-то и пытались понять и, обиженно ворча, поплелись в «Макдональдс».

Лето в том году было долгое и знойное. Солнце стояло уже высоко, выпаривая из воздуха остатки ночной влаги. И ветерок дул приличный.

Руфь обошла дом и, как любая хорошая хозяйка в такую погоду, открыла окна. Потом она зашла в кухню и вылила во фритюрницу целую бутылку растительного масла — вровень с краем — и поставила ее на слабый огонь. По ее расчетам, масло должно было закипеть минут через двадцать. Она расправила занавески в полном соответствии с замыслом дизайнера — то есть так, что они почти касались края плиты. Она включила в сеть все имеющиеся в доме электроприборы (кроме лампочек, поскольку свет мог привлечь внимание соседей), воспользовавшись удлинителями и тройниками, купленными специально для этой цели. Посудомоечная и стиральная машины, сушилка, вытяжка, кондиционер, три телевизора, четыре электронных игры, два радиатора, музыкальная аппаратура, швейная машинка, пылесос, миксер, три электрогрелки (одна была уже очень старая) и утюг. Все рычаги она вывела на максимальную мощность и затем все включила. Дом загудел, и в считанные секунды в воздухе появился пока еще очень слабый запах паленой резины. Подобные звуки и запахи были обычным делом в Райских Кущах, особенно в воскресное утро. Может быть, на сей раз они были чуть назойливее, когда ветер подхватил их и понес по Совиному проезду.