— Беда в том, Мэри, — сказала Руфь, — что продавать, увы, нечего. Сегодня утром дом сгорел. Мне просто-напросто некуда увезти детей, разве что вырыть нору в пепелище. Им придется остаться здесь — иного выхода нет.

Когда Боббо высказал Руфи все, что он думает по поводу ее преступного легкомыслия, а Мэри Фишер позвонила в полицию и в пожарную службу и убедилась, что Руфь не врет, а дети наконец поняли, что морской свинки больше нет в живых, и когда воцарилась тишина, прерываемая лишь судорожными, как у астматика, вздохами Боббо, Мэри Фишер произнесла:

— Что ж, в таком случае дети пусть побудут у нас день-два, посмотрим, что тут можно придумать. Гарсиа, будь любезен, отвези миссис Пэтчет на станцию. У нее сегодня был трудный день. Она еще успеет на вечерний поезд, если отправится прямо сейчас.

И с этими словами она вышла из комнаты, ясно давая понять, что больше разговаривать не намерена — ее аккуратненькая белая попка проглядывала сквозь желтые полы шали. Правда, напоследок она успела краем глаза заметить, как Никола, неуклюже ступая, расплющила печенину на персидском ковре, а Энди, ни с того, ни с сего чихнув, забрызгал каплями пепси-колы свежепобеленную стену.

Руфь пошла к выходу.

— А как же вещи? — спохватился Боббо, идя за ней следом. — Где же их вещи? Майки, трусы, карандаши, игрушки — где все?

— Сгорело. Все сгорело. Купи заново.

— Я, между прочим, деньги не печатаю. И потом, сегодня суббота, магазины закрыты, а завтра воскресенье.

— Да, так всегда и бывает, — невозмутимо сказала Руфь. — Только подумаешь: надо купить то-то и то-то — хвать, а магазин закрыт.

— А как же школа, Руфь? Им ведь надо ходить в школу.

— Подыщи им какую-нибудь новую школу.

— Но поблизости нет ни одной школы!

— Было бы желание, а школа найдется, — сказала Руфь.

— А ты-то сама куда едешь? — строго спросил Боббо. — К друзьям?

— К каким таким друзьям? — ответила она вопросом на вопрос. — Впрочем, я могу остаться, если хочешь.

— Ты не хуже меня знаешь, что это невозможно.

— Тогда я пошла.

— Но ты хоть адрес оставь.

— Нет, — сказала Руфь. — У меня нет никакого адреса.

— Но ты же не можешь вот так просто взять и бросить детей?

— Могу, — сказала Руфь.

Гарсиа проводил Руфь к выходу. Доберманы жадно дышали ей вслед. От нее исходил какой-то необычный запах — смесь триумфа, свободы и страха. И этот запах, судя по всему, ударил им в голову: отталкивая друг друга, они поддевали носами подол ее серо-зеленого платья.

— У собак хороший вкус, — заметил Гарсиа. Он усадил ее на заднее сиденье «роллс-ройса». — Куда едете? — спросил он. — На восток? На запад? Платформа один или два?

— Все равно, — сказала она. — Посадите меня в какой-нибудь поезд, и дело с концом.

Он догадался, что она плачет. Покосившись через плечо, он увидел, как вздрагивают ее толстые плечи.

— Я не могла иначе, — сказала она. — У меня не было другого выхода. Или они, или я.

— Я присмотрю за ними, — пообещал Гарсиа, пообещал не для красного словца. — Звоните в любое время — буду держать вас в курсе дела.

— Спасибо, Гарсиа.

— Хотите, чтоб он вернулся к вам? — спросил он. Он полагал, что она скажет да. Мужчинам вообще с трудом верится, что женщины могут без них обойтись.

— Да, — сказала Руфь, — но только на моих условиях.

— Это на каких же?

— Ну, это отдельный разговор, — сказала Руфь и надолго замолчала.

Она села в поезд, идущий на восток. Невероятно высокая, невероятно толстая женщина с перепачканным лицом, воспаленными глазами, облаченная в серо-зеленое бесформенное платье, и с черным полиэтиленовым мешком для мусора, перекинутым через плечо, в который были уложены кое-какие ее пожитки.

— Почему эта тетенька такая странная? — спросил маленький мальчуган, усевшись напротив Руфи.

— Тише, тише! — цыкнула на него мать и увела его в другое купе.

Мэри Фишер воздвигла вокруг себя башню и скрепила камень банкнотами и стены изнутри выложила краденой любовью, но этого еще недостаточно для неуязвимости. У нее есть мать.

Миссис Фишер живет в доме для престарелых. Я знаю об этом, потому что каждый месяц старухе отпускается определенная сумма, и всякий раз возникают сложности с освобождением от налогов тех денег, что тратятся на «гостинцы» — бутылка хереса раз в неделю и четыре пачки шоколадного печенья. Документов набралась уже пухлая папка.

Боббо всегда интересовали мельчайшие детали и подробности — в чем, в чем, а в этом он толк понимает. Да и Мэри Фишер не отстает. Вон как ловко Боббо проводит языком по левому соску Мэри Фишер — раз-раз, слева направо, — и она от удовольствия аж тихонько постанывает.

Но сейчас мне нужно время, нужна передышка. Скоро я приду в себя, но пока мне еще больно. Дьяволица зализывает рану — сна уползла в свое логово и слышит, как снаружи топает ножищами прожорливое чудище — материнство.

Я должна заставить себя относиться к душевной боли, как к физической. Должна постоянно помнить, что время лечит все: как срастается перелом, так затянется и рана в сердце. Даже уродливых шрамов никто не увидит — рана-то внутренняя, снаружи незаметно.

Я женщина, приучающая себя к разлуке с собственными детьми. Я змея, сбрасывающая кожу. И то, что мои дети, Никола и Энди, может быть, не самые симпатичные дети в мире, ровным счетом ничего не меняет. Ребенок есть ребенок, а мать есть мать. Я корчусь и извиваюсь от боли, от вины, хотя прекрасно знаю, что чем спокойнее я буду, тем быстрее исцелюсь, сброшу старую шкуру и, уже обновленная, снова войду в мир.

Я тоскую по ним гораздо сильнее, чем они по мне — в этом у меня сомнений нет. Они для меня — смысл жизни; я же нужна им лишь для того, чтобы удовлетворять их все возрастающие потребности — для того же в свое, время нужна была дочери старая миссис Фишер.

Джеффри Тафтон всегда останавливался в этой дешевой туристской гостинице — три раза в год он приезжал в город и методично обходил все фирмы, предлагая им приобрести новые информационные системы. Было время, когда его посылали в разные страны — работа та же, только масштаб иной: тогда он заключал сделки на десятки, а то и на сотни тысяч долларов. Но потом вдруг что-то случилось: то ли он кому-то не понравился, то ли стал допускать промахи, а может, всему виной его жена — не хотела соблюдать светские правила, никогда не пыталась стать «своей» в кругу его сослуживцев; и пока он терялся в догадках, ему все реже предлагали лететь самолетом и приходилось все чаще трястись в поезде, да и по службе его не продвигали, а между тем инфляция сжирала чуть не весь его заработок. В общем, по его нынешним меркам, эта гостиница еще не самое плохое место, и выпить можно тут же, в баре, списав расходы на счет фирмы.

В этот день ему исполнилось пятьдесят один, и не с кем было даже отметить такую дату, хотя, с другой стороны, не ахти какое событие. Он взвесился и с удивлением обнаружил, что стал тяжелее на целых пять килограмм. Это бы еще полбеды, но его замучил конъюнктивит — один глаз беспрерывно чесался, слезился и выделял какую-то гнойную мерзость. Врач высказал предположение о возможной нервной природе недуга, отчего он окончательно пал духом. Хорош, нечего сказать — страшный, толстый никчемный мужичонка. Он сидел в углу бара, больным глазом к стене, пил и наблюдал, как его собратья-коммивояжеры «снимают» девочек, которые затем и наведывались сюда, и ясно понимал, что у него самого шансов нет. Его глаз для них все равно что стоп-сигнал. Будь ты просто не первой молодости или толстобрюх, они и бровью не поведут, разве только таксу увеличат; другое дело — кожная сыпь, красные, воспаленные глаза, болячки на губах. Тут они начинают не на шутку нервничать. Может, и правильно. В глубине души он был даже рад этому, поскольку ему бы не хотелось изменять жене, хоть она и подпортила ему карьеру, — правда, рад он был только отчасти, потому что недавно она сама устроилась на работу и стала получать чуть ли не больше мужа, лишая его жизнь осмысленности, отнимая у него последнее утешение — думать, что ее благополучие целиком зависит от него.