Офицеры-танкисты сдержанно молчали. Командир батальона неопределенно пожал плечами, а начальник личной охраны конструктора, подозрительно посмотрев на офицеров, полез вслед за своим шефом в бронированное чудовище.

На рассвете батальон «королевских тигров» выступил на восток.

Июль в Париже – месяц большого тепла и звонких ночных гроз. В распахнутое окно госпитальной палаты, находившейся на втором этаже, заглядывали зеленые ветки каштана. Аромат зелени мешался с обычными госпитальными запахами. Койка Миклашевского, а находился он в немецком военном госпитале под именем лейтенанта Фрица Роденбаха, стояла возле стены у окна, так что раненый «боевой офицер вермахта», придя в себя после многочисленных операций, мог часами смотреть на пробуждающуюся зелень, на первые листики, на птиц, которые порхали по веткам, вдыхать запах расцветающих белоснежных каштановых свечек.

Миклашевский не помнил, как он очутился в этом госпитале, как попал в Париж. Но он ничему не удивлялся. Он смутно помнил, как пришел в себя где-то в лесу, как над ним склонялись люди, переодевая его в офицерскую форму, и как они назойливо повторяли ему в ухо его новое имя: «Ты теперь Фриц Роденбах! Запомни, Фриц Роденбах!» Говорили они, эти люди, почему-то на родном русском языке, были они вооружены.

Не знал Миклашевский и того, что бойцы бельгийского отряда Сопротивления совершили крупную диверсию на железной дороге, пустили под откос пассажирский поезд, в котором гитлеровцы спешно перебрасывали воинскую часть к морскому побережью для усиления обороны от возможного десанта союзников. Миклашевского переодели в форму пехотного офицера вермахта, награжденного боевым орденом, и удачно переправили в санитарный поезд, который подбирал раненых немцев, оставшихся в живых после крушения.

Но в том же поезде, как стало известно много лет спустя после войны, погибли Андрей Старков и Марина Рубцова, направлявшиеся во Францию под чужими именами…

В Париже, в госпитале, над ним, фронтовым офицером, изрешеченным «подлыми партизанами», врачам пришлось основательно потрудиться, спасая его от верной гибели. Жизнь его висела на волоске. Главный хирург, разводя руками, восхищенно удивлялся:

– Семнадцать пулевых ранений! И все – только подумать! – главным образом в области грудной клетки и одно, очень опасное, – в шею. А он – живой! Сколько крови потерял… Да таких ранений хватило бы, чтобы добрый десяток человек отправить на тот свет. Вот, скажу я вам, что значит спортивная тренировка и закалка организма!

После операций, прошедших успешно, боевой офицер вдруг начал сдавать. Потерял сознание, стал бредить. Сиделка не отходила от постели. Пичкали уколами, меняли повязки. Но лекарства не помогали. Раненому на глазах становилось все хуже и хуже. Пульс еле прощупывался. Лицо осунулось, глаза ввалились, он весь страшно исхудал.

– Что мы его мучаем голодом? – сурово сказал хирург, видя нетронутую еду. – Трубку в нос – и кормите бульоном. Офицер фюрера, который хорошо воевал, имеет право на персональную опеку!

Но в нос резиновая трубка не лезла. У Миклашевского еще до войны нос был сломан в боксерском поединке. Через правую ноздрю он не мог дышать.

– Что вы возитесь? – рассердился хирург. – Не входит в правую, так вводите трубку в левую! И лейте дозу коньяка!

Десять дней его кормили через трубку, вставленную в ноздрю. Постепенно молодой и крепкий организм стал одолевать недуги. Раны затягивались, рубцевались, срастались. Шло время, и Миклашевский начал поправляться. Его перевели из одиночной палаты в эту светлую и солнечную, где кроме него находились еще трое раненых немецких офицеров. Через два месяца Миклашевский стал подниматься с кровати, потом начал ходить.

За эти месяцы он как-то незаметно сблизился с санитаркой, пожилой женщиной, которую все звали просто Мари. Игорь узнал, что она русская. Узнал совершенно случайно. Как-то в конце мая Мари, моя окна, чуть слышно напевала старинную русскую песню. Игорь сначала насторожился: не провоцируют ли его? Но потом, со временем, присмотрелся к санитарке и понял, что никакой провокации не было. Ему удалось узнать, что Мари действительно русская; Мария Дмитриевна Вишнякова эмигрировала из России в восемнадцатом году вместе с мужем, известным профессором, больным туберкулезом. Муж умер давно, началась война, и друзья-французы помогли ей устроиться в госпиталь. Она привязалась к Фрицу Роденбаху, который напоминал ее мужа в молодости. Она свободно говорила по-французски и довольно сносно по-немецки.

– Он у меня тоже в студенческие годы гири поднимал и говорил, что это полезно для накачивания силы в руках.

Ни с кем из палаты Миклашевский близко не сходился. Он избегал откровенных разговоров и больше отмалчивался. На него стали косо поглядывать другие раненые.

Миклашевский жил в постоянном напряжении. Он боялся разоблачения. Могли появиться друзья Фрица Роденбаха, сослуживцы, знавшие того, настоящего, в лицо. А покинуть военный госпиталь, который тщательно охраняли, было почти невозможно. Да и сил для самостоятельного бегства у Миклашевского еще не имелось. Он передвигался с трудом, опираясь на палочку. Рана на ноге заживала, но не так, как хотелось. Игорь делал специальные упражнения, тренируя ногу.

Беда нагрянула совсем не с той стороны, откуда ее ожидал Миклашевский. На дневном обходе главный хирург, улыбаясь, остановился около кровати Игоря и сообщил «приятную» новость:

– Я с большим удовольствием, дорогой Фриц, сообщаю вам радостную весть! Ваша жена, фрау Роденбах, наконец отыскала вас, и завтра она прибывает в Париж! Мы вышлем на вокзал машину, чтобы ее встретить.

Игорь опешил. Он никогда не видел «своей жены». По спине пробежали мурашки. Но он заставил себя улыбнуться, изобразить «искреннюю радость»:

– Благодарю вас от всего сердца! Вы не представляете, доктор, как вы меня обрадовали!

Главный хирург распорядился, чтобы боевого офицера одели в свежее белье, в палату поставили цветы. На прощание он помахал Миклашевскому рукой, советуя не особенно волноваться в эту ночь, потому что чересчур бурные радостные эмоции могут отрицательно сказаться на процессе выздоровления. А у Игоря внутри уже бушевал огонь. Что делать? Как избежать встречи с «любимой женой»? Выхода, казалось, не было. На побег у него не хватало сил.

Пришла санитарка Мари и, радуясь за офицера, принесла букетик цветов, поставила их на тумбочку у изголовья. «А что, если…» – мелькнула у Миклашевского спасительная мысль. Риск, конечно, большой. Он прикрыл глаза. Не все ли равно, когда умирать? Днем, раньше, днем позже… В палате никого не было. Раненые офицеры ушли на прогулку в сад.

– Дайте, пожалуйста, мне листок бумаги, – обратился он к Вишняковой.

Санитарка подала ему блокнот и карандаш. Игорь быстро написал: «Я русский. Мне нужна срочно гражданская одежда». Вырвав листок, протянул ей записку, добавив:

– Прочтите и при мне порвите.

Санитарка сначала недоуменно смотрела на русские буквы, потом, прочтя, уставилась на Миклашевского, пристально вглядываясь ему в глаза. Он выдержал взгляд. Глотнув воздух, утвердительно кивнул, как бы подтверждая, что в записке – правда. Тихо сказал по-русски:

– Порвите! – и тут же передумал: – Лучше сжечь.

Чиркнул зажигалкой и протянул руку. Санитарка поднесла к язычку пламени записку. Бумага вспыхнула.

– Постараюсь помочь вам, – сказала она.

Больше ничего не добавив, санитарка удалилась. Миклашевский видел в окно, как вскоре она быстрыми шагами направилась к воротам госпиталя. Оставалось одно: ждать. Если санитарка связана с гестапо или службой безопасности, его схватят сегодня же ночью… Если она не поможет, то его разоблачение отодвигается до утра, вернее, до прибытия берлинского поезда.

Танк Кульги занял боевую позицию на краю оврага; замаскировались в кустах и стали ждать. Летняя ночь кончилась. Под покровом темноты в деревню въехали грузовики с эсэсовцами. Солдаты стали прочесывать дворы. Послышались отчаянные вопли женщин и детей. Эсэсовцы согнали всех жителей к машинам, посадили на машины и увезли куда-то в тыл. В деревне снова воцарилась тишина, но танкисты уже были настороже. Каждый из них понял: гитлеровцы что-то замышляют.