И все же Модест Сливинский был уверен: он будет иметь машину. Может, несколько позже, но будет иметь. Он уже начал атаку на пани Стеллу и с удовлетворением отметил, что она все меньше сердится, когда разговор заходит о преимуществах той или иной марки или когда пан Модест жалуется, что приходится добираться до Мюнхена в переполненном автобусе. Сливинский знал — Стелла и сама не против того, чтобы иметь автомобиль, но такой уж характер: ей трудно поставить подпись на чеке.

После того как они поженились и купили эту небольшую — в пять комнат — виллу под Мюнхеном, пан Модест с удивлением заметил метаморфозу в характере супруги. Стелла распорядилась перекопать цветник и засадила полсада — где только можно было — помидорами, картофелем и репой. Больше того, сама («Боже мой, — вздыхал пан Модест, — что случилось с изнеженной пани Стеллой?!») в затрапезном халате с увлечением копалась на грядках, снова и снова заводила разговор о стоимости килограмма огурцов, о навозе и прочих делах. Когда же однажды Сливинский предложил ей «проветриться» в Мюнхене, любимая жена быстро подсчитала, во сколько это обойдется, и пану Модесту пришлось капитулировать.

Чем дальше, тем больше. Пани Стелла, вместо того чтобы приобрести мужу машину, прикупила земли, наняла двух батраков и занялась кролиководством. Это переполнило чашу терпения Сливинского — от кроликов исходил неприятный запах, — и он устроил первый небольшой скандал. Первый и последний. Дело в том, что в свое время он натворил много глупостей. Кончилась война. Пан Модест не знал, что его ждет, и, вспоминая о подписи, поставленной некогда под обязательством агента гестапо, очень боялся расплаты. Это и заставило его перевести почти все деньги на имя супруги. Впоследствии опасения эти оказались напрасными — с американцами Сливинский почувствовал себя лучше и увереннее, чем с немцами, — но когда пан Модест завел речь о собственном счете, Стелла пожала плечами и ответила:

— Чи не вшистко едно, коханий, мы теперь супруги, а я деньги не растранжирю.

Пан Модест не мог настаивать: жена знала о нем столько, что одно только ее слово…

А впрочем, пан Модест не очень жаловался на судьбу. У него осталось немного денег: он втихомолку скупал сигареты и спиртное у американцев, завел знакомства с дельцами черного рынка и в глубине души был доволен тем, что Стелла погрузилась в хозяйство. У жены не было времени обращать внимание на его увлечение мюнхенскими девушками. А может, и умышленно закрывала глаза, зная, что мужа все равно не переделаешь, а семейные сцены только усложнили бы их жизнь. Очевидно, именно его увлечения играли не последнюю роль в том, что Стелла не хотела покупать машину — догадывалась, кого он будет возить на ней, — да и пан Модест особенно не настаивал, ограничиваясь намеками и многозначительными разговорами.

Сливинский сидел на террасе и пил утренний кофе, когда возле виллы остановился длинный «бьюик». Пан Модест быстро спрятал в карман бумажку с расчетами по продаже сигарет и уже хотел позвать Стеллу, чтобы немного полюбовалась роскошным лимузином, как увидел, что из машины вылезает пан Мирослав Павлюк с незнакомым человеком в красивом темно–сером костюме.

Само по себе появление одного из руководителей оуновской службы безопасности не удивило пана Сливинского — Павлюк часто гостил у них, нравился пану Модесту и они не раз вместе пьянствовали в мюнхенских бирхалле. У них были похожие натуры — Павлюк, как и Сливинский, не чурался легких развлечений и не проходил мимо того, что плохо лежит.

Пан Модест поспешил в комнату, чтобы переодеться и предупредить супругу. Что–что, а внешнюю благопристойность у Сливинских уважали. Он встретил гостей в домашней куртке строгого покроя, белоснежной сорочке с галстуком–бабочкой. Поздоровался с Павлюком дружески, но не фамильярно, и вопросительно посмотрел на человека в темно–сером костюме.

— Майор американской армии Бенджамин Гелбрайт, — представил его Павлюк.

Сливинский насторожился, Мирослав никогда еще не приезжал с американцами, и этот неожиданный визит не предвещал ничего хорошего. Но майор приветливо улыбнулся и крепко пожал руку пану Модесту. Он был респектабелен и довольно симпатичен: широко поставленные глаза смотрели доброжелательно, а лицо с пухлыми, почти детскими губами, казалось, излучало благодушие. Павлюк был чем–то обеспокоен — сразу же нервно заходил по комнате, еле сдерживая раздражение.

Сливинский начал доставать из бара бутылки, когда в комнату вошла пани Стелла. Она умела все–таки подать себя — пан Модест понял это по растерянно–удивленному выражению лица американца. Его розовые щеки покраснели, а глаза забегали, ощупывая женщину. Пани Стелла протянула майору руку, белизну которой еще больше подчеркивало темное с переливами платье, и сердечно сказала:

— Нас все забыли, и я так благодарна Мирославу, — кивнула в сторону Павлюка, — что он догадался привезти вас…

Пан Модест не мог не улыбнуться: такие же задушевно–игривые интонации были в голосе Стеллы, когда — не так уж и давно — она разговаривала во Львове со штандартенфюрером СС Менцелем. Где этот Менцель? Как быстро течет время, и как мало изменяются люди…

Сливинский ни на секунду не осуждал супругу, и все же ему стало грустно. Заигрывать с немцами, теперь с американцами… Не слишком ли это много для короткой жизни?!

— Виски или коньяк? — обратился он к майору и льстиво улыбнулся, будто и действительно его интересовало, что именно нравится этому Бенджамину Гелбрайту. Черт, у этих американцев такие нелепые имена. И пан Модест снова льстиво улыбнулся…

«Любопытно, зачем они пожаловали? — подумал он. — У Мирослава такой озабоченный вид, что дело, очевидно, серьезное…»

Павлюк все время бросал на пани Стеллу нетерпеливые взгляды, и она, заметив это, сослалась на домашние хлопоты и исчезла. Мирослав одним духом выпил стакан содовой.

— Мы приехали к тебе по важному делу, — начал он без предисловий и, сев напротив Сливинского, дружески положил ему руку на колено. — Майор Гелбрайт служит в разведке, и мы можем быть вполне откровенными. Хотя, — он прищурился, — дело секретное и за разглашение его…

— Меня можно не предупреждать, — пожал плечами пан Модест.

— Это моя обязанность, — похлопал его по колену Павлюк, — не обижайся. — Посмотрел на майора, как бы ища поддержки, но тот тянул виски и не смотрел на них, словно этот разговор вовсе не касался его. — Так вот, Модест, есть предложение, чтобы ты побывал в…

Он произнес название города с такой легкостью, будто речь шла о поездке во Франкфурт–на–Майне или еще ближе, но Сливинский так и подскочил на стуле.

— Об этом не может быть и речи!.. — запальчиво начал он.

Но Павлюк остановил его, больно сжав колено:

— Мы выслушаем тебя потом… — От дружеского тона не осталось и следа, и пан Модест подумал, что Мирослав не зря занимает одну из руководящих должностей в СБ — службе безопасности. — Сейчас дай мне закончить. Дело в том, что мы получили сообщение: погиб Воробкевич.

— Северин? — вырвалось у Сливинского.

— Да, погиб Северин Воробкевич, — сухо подтвердил Павлюк. — Но самое страшное не это. У него был чемодан с очень важными документами, которые могут попасть в руки большевиков.

— Ты имеешь в виду чемодан с архивом? — начал пан Модест.

Он кое–что слышал об этих документах: личные письма Степана Бандеры, официальная переписка с деятелями СД и, главное, списки оуновской агентуры в Западной Украине. Советская Армия наступала так стремительно, что эти документы не успели вывезти — их должен был доставить Северин Воробкевич, и вот…

— Понимаешь, какой шум поднимут большевики, когда найдут этот чемодан?! — то ли спросил, то ли ужаснулся Павлюк.

— Если уже не нашли… — усомнился Сливинский.

— Исключено! — категорично возразил Павлюк. — Они бы уже шумели. Воробкевича взяли без чемодана, и мы должны любой ценой переправить чемодан сюда. Сам шеф поручает это дело вам, пан Сливинский, — перешел на официальный тон Павлюк. — Вам и Хмелевцу.