Семейство князя Хованского было исконно петербургским. То есть жило в Петербурге с той самой поры, как государь Петр Великий основал этот город. Род Хованских был старым, ведшим исчисление свое от князя Гедимина, тем родом, который во времена давние раскололся на две части. Когда при царевне Софье стрельцы учинили бунт, а возглавили его старый князь Хованский да сын его Андрей, то Федор — младший брат старого князя — решил в бунт не вступать, а укрыться. Князь и сын его были мучимы жестоко и казнены, а Федор спасся, и по восшествии на престол царя Петра стал одним из его верных соратников.

Тогда же Федор Андреевич со всем семейством и поселился в новой столице. И за полное столетие ни единого разу Хованские не покидали пределов города надолго. Только последний князь Гаврила Иванович изменил семейному обыкновению и обзавелся хорошим домом в имении неподалеку от столицы. Конечно, и до того поместий у Хованских было три, и все предоходные, но никогда не ездили они туда на лето, не имели хорошего дома и не заботились этим.

Князь Гаврила, попавши в опалу из-за происков Платона Зубова, и не хотел, а принужден был покинуть столицу на время. Отстроил дом в своей деревне Безыменке и прожил там ни много ни мало, а десять лет.

Гаврила Иванович человек был обстоятельный. Женился рано и с женой своей жил дружно. Детей у них поначалу не было, и только через четыре года супружества родилась дочь Лиза.

Она, разумеется, была отрадой для родительских глаз. Не было и не могло быть милее, красивее, умнее и во всех отношениях лучше девушки, чем ненаглядная Лиза. Как ни странно, но такое родительское обожание вовсе не испортило характера дочери. Ибо была она от природы скромна и не глупа.

Лиза была уже подростком, когда родители ее решились вернуться в столицу. Дом — огромный дом княжеского семейства — был крепок и привлекал той особой красотою, которую умели придавать зданиям в прежние времена.

— Теперь уж не то, — говаривал Гаврила Иванович, — не то, что ранее. Разве нынче умеют строить ладно да на совесть?

Княгиня, конечно, соглашалась с мужем, и дочь их, как и полагается благонравной дочери, во всем была согласна с родителями. Ей так же нравился и старый дом — родовое гнездо, и столица, которой она и вовсе не помнила.

Для Лизы тут же наняли гувернантку-француженку, нашили дорогих нарядов и поселили в детской. Князь и княгиня занялись жизнью светской, благо их еще хорошо помнили, и в какие-то полгода сумели войти в общество так, будто и не покидали его никогда. Они готовили в сем окружении место для своей дочери. Ведь лет через пять Лизе предстояло выйти в свет и стать настоящей светской барышней.

— А что, Анна Александровна, — обратился Гаврила Иванович к жене, — нынче день-то какой погожий!

— Верно, верно, Гаврила Иванович, — качнула головой Анна Александровна, сняла очки и отложила вышивание.

Последнее время она дурно видела и вот уже с полгода как решилась на то, чтобы приобресть и носить очки. Пользовалась она ими лишь для того, чтобы вышивать, да вести хозяйственные счета, да еще читать журналы и книги, но этим последним, по правде говоря, она занималась крайне редко.

— А не съездить ли нам на прогулку? — продолжил глава семейства.

— Что же, мысль дельная, мой друг, — улыбнулась мужу княгиня.

— Кликни-ка Лизу, что она?

Анна Александровна позвонила в колокольчик и обратилась к вошедшей горничной:

— Где Лизанька?

— Елизавета Гавриловна у себя в спальной.

— Позови ее, Аглаша, — велела княгиня.

Некоторое время супруги молчали.

— Сколько же лет сравнялось Елизавете этим летом? Уже семнадцать? — произнес князь, взявши чашку с кофе и задумчиво заглянув в нее.

— Да, Гаврила Иванович, семнадцать, — согласно кивнула головою жена его.

— Так-с. — Гаврила Иванович поднес чашку к губам и сделал глоток. — Какой кофе крепкий! — поморщился он.

— Как же крепкий? — посмотрела на мужа княгиня. — Вовсе и не крепкий.

— Да нет, душа моя, крепкий. Изволь же сама попробовать, — повторил князь.

— Да вовсе нет, — вновь возразила ему супруга. — Сварен нынче так же, как и обычно. — Однако она поднялась, подошла к столу и, налив себе в чашку кофею, отпила его. — Нет, совсем не крепкий, — повторила она.

— А по-моему, так горек, что и возможности нет, — сказал Гаврила Иванович. — Да где же Лиза?

— Папенька! — при последних словах девушка вошла в комнату и, подойдя к родителю, поцеловала его в щеку, как было заведено в их семействе.

— Маменька, — обернулась Лиза к матери и так же, подойдя к ней, поцеловала.

— Друг мой, — начала Анна Александровна, — мы едем на прогулку.

Лиза улыбнулась, посмотрев на родителей. Как хороша была она собою нынче! Да, впрочем, разве может быть нехороша собою юная девушка семнадцати лет от роду ранним утром после безмятежно проведенной ночи?

— Ты очаровательна, Лизок, — проговорил папенька. — Я истинно любуюсь, глядя на тебя, дружочек! Совсем заневестилась…

— Ах, папенька. — Лиза смутилась и покраснела. — О чем это вы…

— Правильно папенька говорит, — вмешалась маменька. — О женихах тебе, мой друг, нынче самое время подумать. В нынешнем году мы выведем тебя в свет, и это уж непременно. Твои года — уж не шутка!

— Но я вовсе еще не думаю о женихах, — запротестовала Лиза.

— И хорошо! Ты и не должна о них думать, — согласился с нею Гаврила Иванович. — О женихах для тебя должны думать мы с Анной Александровной.

Лиза ничего не ответила, но покраснела еще более.

— Ну впрочем, ежели мы решили ехать на прогулку, то стоит поторопиться. Куда бы ты хотела пойти, Лизок? — поинтересовался Гаврила Иванович.

— Быть может, в Летний сад? — предположила Лизанька.

— Что же, в Летний сад, — согласился глава семейства, поднявшись. — Ну ступайте же собираться. Я жду вас не более получаса! — пригрозил папенька, и обе дамы тут же покинули малую столовую, в которой супруги, по обыкновению, кушали утром кофе.

Лиза была девушка чрезвычайно послушная. Что говорили ей родители, то и принималось ею беспрекословно. Что же, нынче папенька решил, что ей пора замуж, значит, так оно и есть, и не гоже ему перечить.

Лиза вдругорядь покраснела. Жених! Замужество! Она потупилась. Вошедшая горничная подала ей пальто, шляпку, перчатки и зонтик. Лиза споро оделась, глянула на себя в зеркало и, вольно или невольно, залюбовалась собою. Да уж, она была хороша! Любой бы залюбовался ею. Молодая, нежная и стройная, всем своим видом отвечающая требованиям последней моды, моды романтической и воздушной, она притом была не глупа и добра. В ясных глазах ее читались разум и добродетели душевные, что придавало ей еще более очарования.

Здесь юность девичья еще только вошла в пору своего рассвета, и ей предстояло еще несколько годов при благоприятных обстоятельствах расцвечивать нежнейшими и невинными красками девичье личико. Ах, юность! Что может заменить и вернуть тебя? Никакие притирания и изощрения записных кокеток не воротят тебя. Ничто не придаст лицу этого очарования, этой невинности и легкой пухлости, не иссушенной еще жизненными невзгодами. Что бы ни отдали многие за эту юность, ничем не замутненную и прекрасную!

Улыбнувшись своему отражению в зеркале, Лиза, схватив зонтик, резво устремилась вниз, опасаясь вызвать неудовольствие своею задержкой.

В свете всегда ждут сенсаций. Без этого скучно. Вот и в этот год не обошелся без сенсации и оттого впоследствии его сочли весьма удачным. Ибо зимой 1806 года в Петербург приехал князь Гвидо Кавальканти, знатнейший представитель древнего итальянского рода, ставший желанным гостем во всех гостиных города Санкт-Петербурга. Что творилось в свете, невозможно описать: знатные дамы наперебой спорили о привилегии приятельства с князем Гвидо (так должны были все называть его по его же просьбе). Не было ни женщины, ни мужчины, способных устоять перед ним. Он поистине обладал даром очаровывать и привлекать всеобщее благосклонное внимание. И, естественно, не могло показаться странным, что матери всех девушек на выданье спешили познакомиться сами и познакомить с ним своих дочерей. Итальянец! Это было привлекательно, необычно, достойно и в высшей степени желанно всеми с одинаковой страстностью.