Но если Гийом думал, что все его мучения были теперь позади, то он глубоко ошибался. Прежде чем он попал в зал для получения своего багажа, его привели в небольшую комнату, где в ожидании вызова сидело множество лиц – англичан и иностранцев. Комната была переполнена: несколько десятков человек, прибывших раньше него, томились в ожидании. Здесь были одни мужчины, для женщин была выделена отдельная комната.

Атмосфера была удушающей: запах пота и мочи, грязи, мокрой шерсти и холодного табачного дыма, и над всем этим – запах перегара. Комната слабо освещалась светом коптящих ламп. Время от времени слышался чей-то громкий говор, по-видимому, иностранцев, поскольку англичане-флегматики терпеливо и молча ждали своей очереди.

Тремэн сел на скамью рядом с человеком сурового вида, очевидно, священнослужителем, и спросил его, давно ли он ждет.

– Три часа и сорок четыре минуты, – ответил тот, предварительно взглянув на свои часы почерневшего серебра, – но я пока не волнуюсь: в последний раз, когда я возвращался из Голландии, я пробыл здесь пять часов двенадцать минут. Надо просто запастись терпением.

– Вы находите это нормальным? Но я тороплюсь. Очень тороплюсь!

– Люди всегда слишком спешат, но это бесполезно. Молитесь! И время пойдет быстрее.

Тремэн пожал плечами и отодвинулся. Ему не улыбалось общение с этим набожным человеком, хотя время некуда было девать. И он с радостью увидел входящего в зал ожидания канадца. Этот, по крайней мере, был ему симпатичен! Он подвинулся, уступая ему место, заметив, что его «допрос» длился недолго.

– О, я здесь завсегдатай, – сказал канадец, улыбаясь. – Это уже мой двенадцатый приезд сюда. Каждую осень я приезжаю в Лондон с грузом китового жира, мехов и строительного леса. Военно-морской флот очень нуждается во всем этом, ведь строится много новых кораблей. А с 1770 года мы можем свободно ввозить лес в Англию. Я здесь провожу зиму, закупаю английские, голландские и французские товары, когда это возможно, а весной отправляюсь в Квебек, чтобы попасть туда к таянию льдов.

Он достал из кармана свою трубку, молча набил ее, раскурил и, выпустив колечко дыма, обернулся к своему собеседнику и, сощурив глаза, объявил:

– Эту прекрасную картину мы наблюдаем здесь, когда первые корабли прибывают с другого берега Атлантики.

Немного помолчав, он добавил, глядя прямо в лицо Гийому:

– Не знаю, помнишь ли ты, Гийом, об этом, но мы с тобой никогда не упускали этого случая. Как только наблюдатели сообщали о появлении на горизонте первых марселей, все мчались в порт...

Это обращение на «ты» привлекло рассеянное внимание Тремэна. Остолбенев, он уставился на своего собеседника, стараясь увидеть в этом цветущем лице черты ребенка. Особенно он вглядывался в его голубые смеющиеся глаза.

– Франсуа? – проговорил он наконец, совершенно ошарашенный. – Франсуа Ньель?.. Это действительно ты?

– А кто еще может помнить такие вещи? Я, по-видимому, изменился больше тебя. У тебя все та же рыжая шевелюра, узкое лицо и такой же взрывной характер... но ты стал более элегантным, чем раньше.

– Франсуа! – вздохнул Гийом, охваченный давно забытой радостью. – Я часто спрашивал себя, что сталось с тобой... Сколько же времени прошло?

– Это было в 59-м, а сегодня 1802 год. Подсчитать не трудно: сорок три года!

– Ну знаешь! Это какое-то чудо!

Движимые одним чувством, они бросились в объятия друг друга под удивленным взглядом шокированного пастора, который вдруг прижался к своему соседу слева. Встретив своего старого друга детства, веселого компаньона по детским проказам на улицах Нижнего города, в порту и на сказочных берегах реки Святого Чарльза, впадающей в реку Святого Лаврентия, Тремэну казалось, что он прижимает к сердцу все самое дорогое своей родины, что он считал навсегда потерянным. Это была какая-то сказка, но такая трогательная, что у него защипало в глазах, как будто он собирался заплакать. Его успокоило лишь то, что Франсуа сам безудержно плакал.

– Ты не представляешь, как я обрадовался, когда узнал тебя, – прошептал он, пряча свое волнение в большом клетчатом носовом платке.

– О, могу судить по себе! – проговорил, смеясь, Гийом. Они были одного возраста, с разницей в несколько месяцев, и подружились в тот день, когда одновременно появились в колледже иезуитов в Верхнем городе. Их объединяло еще и общее нежелание учиться. Гийом особенно ненавидел латынь, предпочитая математику и естественные науки, но доктор Тремэн видел в нем наследника своего дела, а для тех, кто хотел заниматься медициной, латынь была необходима. Франсуа Ньель ее также ненавидел и все силы отдавал математике, к которой имел большую склонность. Но обоих мальчиков объединяло стремление убежать из школы, окунуться в жизнь порта, бегать по улицам и магазинчикам, где всегда было на что поглазеть, наблюдать, как разгружаются корабли, набитые до отказа товарами и пассажирами. Особенно их привлекал дух великого океана и матери-родины, древней Франции, о которой они столько слышали. Они любили взбираться на деревья и оттуда с любовью смотреть на огромное устье реки, на острова и прибрежные холмы. Оба мечтали о море и любили все корабли: огромные военные корабли и торговые суда, простые рыбацкие баркасы и даже индейские каноэ, которые появлялись по весне, нагруженные дурно пахнущими мехами... Они были настолько увлечены всем этим, что частенько прогуливали уроки и им приходилось подставлять свои зады под розги надзирателя с почти буддийским философским терпением: игра, по их мнению, очень стоила свеч.

Умея читать и писать, Франсуа мог бы ограничиться тем, что пошел в ученики к своему отцу. Он был единственным сыном, и Симон Ньель хотел дать своему наследнику образование, возможность подняться по социальной лестнице и стать настоящим негоциантом, а может быть, занять какой-нибудь пост в муниципалитете, но англичане, осадившие Квебек, спутали все карты. Когда его дом и склады были разрушены бомбардировкой вместе с большей частью Нижнего города, Ньель решил перебраться к своему брату, за Монреаль, где тот занимался торговлей мехами и экспортом других товаров, и спасти, таким образом, не только свою семью, но и довольно приличное состояние. Во всяком случае, Франсуа уже не возлагал больших надежд на колледж иезуитов, тоже наполовину разрушенный.

Разлука мальчиков была мучительной: доктор Тремэн должен был оставаться возле своих больных и раненых, поэтому даже не могло быть и речи о том, чтобы покинуть осажденный город. Но его дом на улице Святого Людовика и его загородный дом На Тринадцати Ветрах в Сийери оставались целы. Они мужественно расстались, думая, что, как только кончится война, они снова увидятся. Никто не думал, что пройдет несколько десятков лет, прежде чем они случайно встретятся...

Самым удивительным было то, что они встретились с какой-то детской радостью, хотя были уже зрелыми людьми. Как будто прятали свою дружбу в тайном уголке своего сердца, хорошо защищенном от всех перипетий и смертельной опасности, выпадавших на их долю в жизни, под толстым слоем веточек и листьев, как прячут зимние запасы пищи маленькие зверьки. Все, что их когда-то объединяло, сохранило свою свежесть.

Однако первое же замечание, сделанное Гийомом, могло все разрушить.

– Так, значит, ты стал англичанином, раз я тебя встретил в Лондоне?

Горькая нотка в его голосе не ускользнула от внимания Франсуа Ньеля, но он ответил совершенно спокойно:

– Мы, квебекцы, никогда не станем англичанами! С тех пор как перестала существовать Новая Франция, мы без устали продолжаем бороться, чтобы сохранить себя, наш язык, религию, и, мне кажется, мы будем продолжать бороться до тех пор, пока не создадим свое независимое государство.

– Вам никогда не удастся этого добиться! Англия никогда не выпустит из своих рук то, что завоевала... А для этого все средства хороши...

– Ты никак не забудешь своего брата? По прошествии стольких лет рана остается все так же свежа?