Воззрился князь и много преудивлен был. Дивный лик Пречистой мудрым живописцем преизящно был изображен. В лазоре глава ее плавала и уста улыбались нежно. Мнилось, будто шептание изрекают. Не взмог князь взора своего от иконы отвести и сам отнес ее к себе в хоромы, под ноги не глядя, но в образ очами прикованный: возгорелось сердце его огнем и восхитихся безмерно. С собою только отрока Митю позвал и, указав перстом на образ, сказал с волнением душевным:
— Смотри, Митюк, с тобой схожа. Как и ты нежна, круглолица с красными ланитами. Скуден умом игумен: не по плотскому умыслу писанная, говорит. Чего более плотского! Хоть возьми и целуй.
И привлекши к себе отрока, ласково погладил его и поцеловал в уста алые.
Княгиня Марья, в щель глядевшая, слезами оросилась и подумала:
— Прости меня, святый Боже, но голоусому жеребенку лютого зелья дам, икону же, в срамный соблазн совращающу, изничтожу в конец.
Так и было. Оттого про чюдную икону Дионисьева нарочитого письма никому более не ведомо было. Сгинула безвестно.
Придворный художник
В 1716-м году Великий Петр отписал своей супруге-государыне в Берлин из Экестоля:
«Катеринушка, друг мой, здравствуй. Попались мне навстречу италианской посол Беклемишев и живописец Иван Никитин. И как оне предут к вам, то попроси короля, чтобы велел свою персону ему списать; также и прочих, каво захочешь, дабы знали, что есть и из нашево народа добрые мастеры».
Неведомо, списал ли той Никитин персону немецкого короля, нет ли, но зато ведомо, что сей любимец его величества три года побывал в чужих краях и через особую милость владетеля Тоскании Косьмы III получил в наставники Флоренской академии художеств профессора Томаса Редю.
И еще ведомо, что был царский указ, коим повелевалось «означенному живописцу Ивану Никитину для житья его в Италии триста рублей червонцами или ефимками повсягодно переводить, доколе он там жить будет».
А художник он был искусный и через это был многажды взыскан похвалою государя, особливо же дарением дома на Мойке близ дворца. Да и в Юрнале Петра Великого и днесь прочитать можно примечательную ведомость: «На Котлине острову перед литоргией писал его величества персону живописец Иван Никитин».
Писал он еще портреты и императрицы и великого князя и великих княжон Анны, Елизаветы и Натальи, а также разных высокошляхетных урожденцев, как Голицыны, Долгорукие, Строгановы.
А когда Великий Петр в вечное блаженство отошел и на престол вступила Екатерина, то и тогда не было Никитину никакого помешательства и утеснения и даже приказано ему было списать почившего государя в усопшем виде. И милость к нему царская нисколь не ущербилась, а напротив того — преумножилась: пожелала сама государыня выбрать ему невесту.
Но понеже покойной государь жаловал браки русских людей с иноземцами и того ради учреждал ассамблеи, где молодые люди знакомились в разговорах и танцах, — то и монархиня того же для возымела желание поженить Никитина на иноземке. Так и случилось.
Был у Екатерины в отменности верный камердин из курляндцев Фридрик Маменс, а у него были две дочери, Анна и Мария. Первая при царевне Анне Иоанновне состояла, а другую государыня при себе имела в камер-юнгферах. И когда Фридрик отходил от света, то слезно просил государыню милости для своей младшей Марии. Тою Марию и изволила императрица выдать за Никитина.
В скорости после свадьбы переехали молодые в Москву в собственной Никитина дом у церкви Ильи Пророка, что на Тверской и зажили в роскошестве, подстать столбовому дворянину, хоть сам он был из духовных и в молодости даже на клиросе пел.
Горницы у него были барские, новоманерные. На стенах шпалеры были поделаны зеленого цвета преузорочной работы на желтой земле с поталью. Спальная была на манер голланской, с альковом на точеных столбиках с холщовым подбоем, а над ложем спускался байберековый намет. Была еще одна горница с живописью по стеклу в свинцовых рамах, просторная, тихая. Здесь Никитин в тиши мастеровая и в привезенных из чужих стран курантах растирал краски.
К тому времени скончалась и императрица и взошел на престол Петр Вторый, переехавший в Москву. Переехал с ним и Двор. И понеже Никитина стали звать ко Двору, то и супруга его Мария была тоже звана.
И вот оттого ли, что она в лютерских краях росла, оттого ль, что при дворе чужестранных соблазнов набралась, а может и оттого, что блуд в себе имела, невзлюбила она мужа художника и вступила в грешную связь с распутным князем Иваном Долгоруковым, любимцем молодого государя.
Рано ли, поздно ли, но проведал о том муж и через это впал в муки мужеской обиды. Другой бы строго покарал жену или проучил бы обидчика, а Никитин смолчал. Да и ему ли было с всесильным царедворцем бороться?
И затаив злострадание, отдался он чтению мученических подвигов и мастерству своему, утоляющему боль житейскую и докуку суетную. И полюбилась ему собственная мука и собственная жертва и даже стал он подчас полагать, что жертву эту достойно приносить в угоду художествам. Так, мол, и в Натуре водится, что когда в одном выигрыш имеется, то в другом зато теряешь. Да и ведомо всем, что соловьям, чтобы лутче пели, глаза выкалывают.
Так от страдания еще лутче стал живописать Никитин и неутомимо изображал Христовы Распятия, в коих и свою неизбывную Голгофу в краски претворял.
Но преизрядное мастерство его — с рассвету до сумерков — не полностию забирало тоску и обиду. От них еще много сдавалось лишнего избытку, через коий жестокие думы волновали его сердце.
И полагал он, что Справедливый Судия посылает ему муку в наказание за то, что целых три года среди еретических латыньщиков пребывал, и еще что Петр Великой, хоть и привел Русскую страну из небытия в бытие, но много соблазнов от чужеземцев перенес, а вельможи и дворянские недоросли, по неразумению своему, только к тем соблазнам и приохотились, ничему другому от Петра не научившись.
Тут так случилось, что двоюродный брат Никитина, до монашества Осип Решилов, в иночестве же Иосия, тайно и безымянно сочинил «Житие» Феофана Прокоповича, коего обвинял в ереси и еще в том, что, будучи из Украины родом, утесняет он племя великорусское, подобно чужеземцам лютерщикам или же папежской веры.
Сие сердитое «Житие» читал и Никитин и в рассуждении справедливости полагал, что оно есть истинная правда, ибо и сам он горевал об утеснении благочестия, о чужих соблазнах, о разврате и об злокозненности пришлых чужестранцев.
Тем временем от оспы внезапно почил в отроческих годах Петр Вторый, и монархиней стала Анна Иоанновна Курляндская.
Старые люди говаривали:
— Бог любит праведника, царь любит ябедника.
Наябедничал Феофан Прокопович новой царице на Иосия и показал, будто пашквиль, на его особу писанный, не есть токмо пашквиль, а есть бунт супротив власти предержащей.
Ту ябеду подогрела еще и блудливая супруга Никитина.
Как она снова в грех впала и снова с царедворцем, с графом Левенвольдом, то заставил ее Троицкий архимандрит Варлаам оставить мужний дом без огласки и вступить в подвиг покаяния в Страстной монастырь. Пробыла там недолго и оттуда в монашеском одеянии предерзко ушла к сестре, коя при царице Анне с давних пор, еще в Курляндские времена, в придворной службе состояла. И тут обе сестры, яко ехидны злобесные, против ненавистного мужа и швагера бесперерывно и неусыпно наговаривали, пока императрица не повелела начальнику Тайной Канцелярии Ушакову учинить розыск по ябеде Прокоповича на Иосию и на его присных.
И вот любимец Петровский, преудивительный художник взят под крепкий караул, четыре года пытаем с пристрасттием, а под конец бит батоги и сослан в Сибирь.