Он протяжно вздохнул и печальным взглядом окинул пространство, отделявшее его от земли. Увы! Оно равнялось по меньшей мере десяти туазам.

Тогда Латур, отстегнув шпагу, опустился на дно корзины и свернулся в ней, как кошка. Ночная свежесть быстро охладила его чувства, и усталость смежила ему глаза.

Спал он безмятежно. Ему приснился синий остров, окруженный белой кружевной пеной морских волн, и посреди острова сверкала большая перламутровая раковина. Изнутри нее выходила прекрасная нагая женщина, простиравшая руки для объятий и поцелуев. Латур приблизился и, узнав в ней ту самую даму, из-за которой он теперь висел в воздухе, с восторженным злорадством прыгнул к Сирене и овладел ею безраздельно.

…Из состояния длительного блаженства его вывели какие-то громкие крики. Он испуганно раскрыл глаза и увидел, что внизу собралась толпа поселян, гнавших на рынок ослов. Одновременно корзина опустилась на землю и выбросила Латура на мостовую. Под грубые насмешки толпы сонный любовник отправился домой и в тот же день уехал из Камбрэ навсегда.

Подробно описывать жизнь и дальнейшие похождения Латура — это значит рассказывать историю Франции трех королей, из которых Людовик Четырнадцатый был первым.

Одно только можно сообщить: Латур прожил восемьдесят четыре года и любил такое множество женщин, что несомненно затруднился бы составить хотя бы приблизительный список их имен. Но очаровательную кокетку из Камбрэ он не забыл. Латур сохранил ее в своей памяти, как неувядаемую улыбку прошлого, которое достижимо только для несбывающихся мечтаний.

Я Мартын Бросций, каноник капитула св. Флориана, записываю здесь примечательную историю, которая дошла до меня, как одного из депутатов суда Коронного Трибунала в Люблине. Призывая в свидетели Имя Господа нашего Иисуса, утверждаю, что я пишу правду.

Знаю, что жизнь моя не безгрешна и что я сам поддавался соблазнам. Но теперь мое иссохшее сердце чисто. В убогую келию мою не доходит шум людских голосов; полночный час тяготеет надо мной; по крайней старости своей, приближающей меня к иной жизни, я покорил в себе гордыню и лицеприятие. Бесстрастно хочу я поведать о том, что слышал и видел.

В лето от воплощения Бога Слова 1636-е божественное наказание постигло размножившихся в Люблине евреев. Их нечестивые, дерзкие поступки, а особенно их раввинов и школьников против христиан, всегда оставались не обнаруженными. Но вот десница Господня простерлась и над ними, и было это показано великим чудом.

Жил близ нашего города, в обители отцов-кармелитов, послушник по имени Павел. Был он с виду невзрачен, по знаниям ничтожен, и отцы-кармелиты посылали его в город собирать милостыню во имя Божие, как это полагается по уставу, от двери к двери. Между тем, неверные евреи уже давно подыскивали какого-либо непорочного душою христианина, дабы удовлетворить свою жестокость и безбожное изуверие. Полагая, что простота указанного выше монаха, по виду своему невинного жизнью и нравом, лучше всего подходит для задуманной ими цели, евреи поручили одному из своих, по имени Мордухаю, чтобы он из тела его источил кровь для общего блага их достойной проклятия религии.

Но думавшие так о простоте послушника Павла евреи ошибались, ибо я, Мартын Бросций, каноник капитула св. Флориана, много лет знал этого человека и утверждаю, что ни один из семи смертных грехов не был чужд ему. Он был пьяница, мошенник и лгун, и я давно собирался известить об этом отцов кармелитов, доверчиво посылавших его собирать милостыню и полагавших, что с его толстых губ срывались только одни молитвы. Но к делу это не относится, ибо чудо, происшедшее с этим нечестивцем, не перестает быть чудом.

В пятую седмицу, перед праздником св. Лаврентия мученика, в самый полдень, евреи заманили Павла ласковыми словами в кривые и грязные улицы своего квартала. Здесь, отобрав у него все деньги и сорвав с него ветхую монашескую разорванную рясу, жестокие палачи уложили его на приготовленное для того заранее ложе. Скорбным голосом стал умолять несчастный монах о сохранении жизни. Злодеи же смеялись… Господи, внемли старческому шепоту и словам моим, падающим на сухой пергамент: накажи их, накажи тех, кто избег суда человеческого, дабы знали об этом грядущие века и дабы верные католики не отчаивались… Забыв страх Божий и презирая существующие законы, жиды совершили злодейство, при мысли о котором страшится ум, цепенеют статуты, а святое правосудие требует жесточайшего возмездия. Они разрубили монаха на 22 части, отделив сначала ноги, руки, голову, а затем рассекли туловище на 17 частей с таким искусством, которое явно изобличало их глубокое знакомство с анатомией. И в то время, как Мордухай оскверненными устами своими бормотал какой-то чародейский стих, ему одному понятный, остальные злодеи, вынув грешное сердце монаха, с жадностью стали лизать его. Части же тела, отделенные друг от друга, были положены на решето, через которое просачивалась кровь, упадавшая в три подставленные под решето сосуда. Так рассказывал сам потерпевший.

Но не хватило бы у меня сил описывать все это ужасное преступление, если бы я не знал, что в дальнейшем Творец положил предел зверству евреев: Всевидящим оком Своим заметил Господь злое дело и, хотя послушник был недостаточно благочестив для общения с небом, Творец в Своей благости пожалел несчастного и внушил ему мысль вспомнить «Песнь папы Урбана», столь помогающую в невзгодах.

Монах бледными, обескровленными губами прошептал три первых слова этой прекрасной молитвы, — и совершилось чудо. Части тела, с соизволения Божия, мгновенно соединились, и послушник ожил. Как некогда Лазарь, он, к ужасу злодеев, встал со своего ложа и спокойно направился к обители отцов-кармелитов, не испытывая никакой боли и не ощущая ни малейших повреждений на своем обескровленном теле.

Поистине, это было великое чудо, и я счел своим долгом запечатлеть его для будущих времен, как это в свое время делали Метафраст, Адона и Усуард.

Записав этот случай, я мог бы им и закончить свой поучительный рассказ, свидетельствующий о Промысле Божием, и если я продолжаю, то к тому меня побуждает доброе желание полностью удовлетворить справедливый гнев верующих сообщением о том, какую кару понесли злодеи.

Согласно статутам и коронным законам, генерал кармелитского ордена заявил обо всем этом господину Инстигатору Светлейшего Трибунала; послушник же Павел протестацию свою дважды подтвердил присягою. В силу сего декретом ясновельможных господ депутатов люблинского Коронного Трибунала предписано было произвести следствие.

Не стану говорить о том, что беспокойное и столь упорное в своих заблуждениях еврейское племя всячески старалось доказать, ссылаясь на действительно имевшийся закон, что дело это не подлежит ведению высокого Трибунала. Ясновельможный суд, в том числе и я, признал, что это нечеловеческое дело подсудно именно Трибуналу, uti supremo Judicio, и что только нам надлежит установить справедливую кару для злодеев.

Тревогою и ужасом были объяты презренные, а больше всех трепетал среди них Мордухай и другие призванные в суд вместе с ним.

Тогда обвиняемые как лично, так и через своих поверенных, — докторов медицины и уполномоченного от их синагоги, называемого попросту школьником, — ссылались на то, что еще король Сигизмунд Август пожаловал им привилегию и льготные грамоты, в которых было сказано: «Обвиняющий жида должен подтвердить свои слова четырьмя ни в чем незаподозренными христианами и тремя такими же жидами». И так как монах не мог представить таких свидетелей, то злодеи просили оправдать их.

С болью в своем сердце услышал я, как старейший из нас и опытный судья, прославленный своими делами, — не назову его имени, дабы не смущать благочестия, — говорил о том, что иудеи правы. В старческом упрямстве своем он не уяснил себе столь простой вещи, что не нужны никакие свидетели, если Сам Господь Бог засвидетельствовал это гнусное дело великим чудом. И какой же свидетель мог бы рассказать больше самого потерпевшего, разрезанного на 22 части.