— Не только словесный, но и рисовальный. — Крутов достал из дела карандашный рисунок, положил перед князем. — Полюбуйтесь.

Тот взял листок, некоторое время изучал его. На нем была нарисована молодая госпожа, лицо которой закрывала черная кисея.

— Она прячет лицо под кисеей?

— Да, при входе в банк. Но во время ограбления она решается на фрондерство — снимает кисею, и тогда выглядит следующим образом. — Обер-полицмейстер достал из папки второй листок, тоже передал Икрамову.

Теперь на рисунке была изображена девушка с открытым лицом, правый глаз которой закрывала черная повязка. В ней при внимательном изучении можно было угадать некоторые черты бывшей примы.

— Странно, но она кого-то мне напоминает, — произнес Икрамов.

— Вы не оригинальны, — Николай Николаевич забрал портрет, сунул в дело. — Не вам одному она кого-то напоминает. Но все это бред!.. Важны не аллюзии, а конкретный человек.

Ибрагим Казбекович помолчал в раздумье какое-то время, попросил обер-полицмейстера:

— Позвольте, ваше превосходительство, еще раз взглянуть на рисунок.

— Понравилась мадемуазель? — оскалился тот.

— Мадемуазель? Она мадемуазель?

— Так, к слову. Возможно, мадам. Это вам и предстоит узнать.

Бывший артист оперетты Изюмов мерз в ожидании директора театра уже битый час, кутался в ветхое драповое пальтишко, шмыгал носом, подтирая жидкий и бесконечный насморк снятой с головы фетровой шляпой.

За эти годы Николай сильно сдал — стал совсем тощим, безвольный подбородок еще более заострился, на голове четко обозначилась яйцевидная лысина.

Увидел подкативший к ступеням театра богатый директорский автомобиль, суетливо сунул шляпу в карман пальто, заспешил навстречу Гавриле Емельяновичу.

Тот, оставив автомобиль, зашагал наверх и не сразу узнал бывшего артиста. С определенным удивлением замер перед двинувшимся к нему господином и, лишь когда Изюмов приблизился почти вплотную, с искренним недоумением воскликнул:

— Батюшки! Вы ли это, Изюмов?!

— Так точно, я-с! — Бывший артист смотрел на директора с виноватым обожанием. — Очень приятно, что узнали-с, Гаврила Емельянович.

— Вас — и не узнать?! После вашей выходки? — хохотнул Филимонов. — Да вы каждую ночь снитесь мне в самых кошмарных снах! — Взглянул на смутившегося артиста, поинтересовался: — Озябли?

— Скорее, насморк-с, — виновато пожал плечами Изюмов. — После каторги организм совсем ослаб.

— Ну да, — кивнул директор. — Вы ведь у нас каторжанин.

— Бывший, Гаврила Емельянович.

— Бывших каторжан, господин Изюмов, не бывает. Это как проказа — на всю жизнь. — Филимонов снова окинул взглядом бывшего артиста, неожиданно предложил: — Чайку не желаете похлебать?

От подобного предложения Изюмов совсем растерялся.

— Так ведь, Гаврила Емельянович… Неожиданно как-то. Как прикажете-с.

— Приказываю, — коротко засмеялся тот и решительно двинулся по ступеням наверх. — Почаевничаем, побалагурим, повспоминаем былые славные дни.

…Директорский кабинет за эти годы мало в чем изменился: та же старинная тяжелая мебель, непременный набор горячительных напитков в буфете, мягкие, черной кожи кресла.

Гаврила Емельянович мимоходом указал бывшему артисту на одно из кресел, подошел к буфету, насмешливо оглянулся на Изюмова:

— А может, чего-нибудь покрепче, нежели чай? Водочки, к примеру. Или коньячку!

— Гаврила Емельянович, это будет совсем уж бесцеремонно с моей стороны! — Бедный артист от окончательной растерянности совсем не знал, куда девать озябшие руки и где пристроить помятую шляпу. — Готов-с выпить любой напиток, который вами будет предложен.

— Значит, коньячок?

— Так точно-с.

Филимонов оглянулся, неожиданно рассмеялся высоким едким хохотком.

— Все-таки вам, Изюмов, следовало служить в армии. Никак не способны избавиться от солдафонского «так точно».

— Виноват, Гаврила Емельянович. Это от волнения-с.

— Отчего волноваться, любезный? Разве я пугало какое? Или по службе самодурничаю?

— Не самодурничаете и не пугало, а от неловкости все одно тело сводит. Все артисты при вашем виде в обморок падают.

— Вы давно уже не артист, поэтому в обморок валиться никак не следует. — Филимонов снова засмеялся, поставил на стол два фужера с мягкой коричневой жидкостью, усилием руки усадил на место артиста, пожелавшего встать, расположился напротив. — Ну-с, за встречу?

— С непременным почтением, Гаврила Емельянович. Даже не представляю, какие слова надобно произнести.

— Ничего не произносите. Пейте.

Изюмов решил было лишь пригубить, но, заметив, что директор осушил бокал до дна, также последовал его примеру.

Филимонов заел коньяк долькой лимона, предложил гостю проделать то же самое, откинулся на спинку кресла, внимательно посмотрел на бывшего артиста.

— Что же привело вас к театру, господин хороший?

От вопроса артист на миг растерялся, но тут же нашелся, объяснил:

— Без театра я, Гаврила Емельянович, не человек. Инфузория!.. Все годы, пока маялся на каторге, только и мечтал оказаться в этих стенах.

— И в каком качестве? — вскинул брови директор. — Неужели артистом?

— Как прикажете. Буду исполнять все, что будет велено вами. Даже швейцаром-с могу, ежели на том остановитесь!

— То есть артистом более быть не желаете? — насмешливо, с подковыркой поинтересовался Филимонов.

— Желаю. Очень желаю! Только боюсь, вы мне подобную честь не окажете.

— Не окажу, — согласился директор, снова налил коньяку в оба фужера. — Еще по махонькой?

Изюмов деликатно коснулся директорского фужера своим, опрокинул содержимое, хотел было взять ломтик лимона двумя пальчиками, но передумал, неожиданно заявил:

— А я ведь, Гаврила Емельянович, еще имел одну цель в своем визите к театру.

— Вот те на!.. Как были, так и остались сюрпризным господином, — удивился тот. — И какова же эта цель, ежели не секрет?

— Никак не секрет, — артист слегка замялся. — Желаю узнать о судьбе госпожи Бессмертной.

Директор помолчал, дожевывая лимон, тронул плечами.

— Вы полагаете, я что-либо о сей даме знаю?

— Вы, Гаврила Емельянович, обязаны все знать.

Филимонов зашелся тоненьким смехом и долго не мог успокоиться. Артист смотрел на него с нежным недоумением, затем стал сам тоже смеяться и умолк, когда директор вытер выступившие слезы салфеткой.

— Смешной вы все-таки человек, Изюмов. Потому, может, и прощаю ваши глупости. — Став серьезным, Гаврила Емельянович объяснил: — О госпоже Бессмертной осведомлен мало. Сказывают, пребывает в качестве приживалки в доме Брянских, в обществе не показывается, возможных встреч избегает.

— Публика помнит ее?

— Кое-кто помнит. Но вас, господин Изюмов, помнят в первую очередь!

— Меня?! Как это возможно? Я был всего лишь тенью мадемуазель Бессмертной!

— Зловещей тенью, сударь, — директор направил на него тяжелый взгляд. — Именно ваша светлость сгубила нашу гордость.

— От безмерной любви-с, Гаврила Емельянович. А ежели точнее — от неразделенной любви.

Директор помолчал, глядя в окно и размышляя о чем-то, пожевал губами, после чего негромко произнес:

— Жаль. Крайне жаль. Подобные артистки выходят на сцену раз в десять лет. А может, и еще реже. — Повернулся к визитеру, с нахмуренным лбом поинтересовался: — Имеете намерение повидать госпожу Бессмертную?

— Имею, но не решаюсь. К тому же в дом Брянских вряд ли меня пустят.

— Подобную пакость, господин Изюмов, я бы и к городу на пушечный выстрел не подпускал. — Директор внимательно посмотрел на бывшего артиста, прикидывая что-то, и вдруг сообщил: — Но в театр я все-таки вас возьму.

— Артистом?

— Швейцаром. Будете угодных пропускать, неугодных гнать. Согласны?

— Но вы ведь меня крайне не уважаете, Гаврила Емельянович, и вдруг подобное предложение, — изумился Изюмов.

— Подобное предложение не есть уважение. Холуи были в чести лишь в тех случаях, когда имели беззубый рот и изогнутую спину. Имейте это в виду, господин хороший.