Улюкай, сопровождаемый вором Резаным, остановил пролетку напротив дома Брянских, бросил напарнику:

— Жди!

И направился к воротам.

Одет он был в элегантный костюм-тройку, в руках держал дорогую трость с костяным набалдашником, выглядел как богатый, достойный господин.

Нажал кнопку звонка, стал ждать.

Из полосатой будки к нему вышел привратник Илья, с суровой серьезностью спросил:

— Чего изволите, господин?

— Мне к княжне Брянской.

— Их нет, уехавши.

— А мадемуазель Бессмертная?

Привратник на момент стушевался, но тут же нашелся:

— Не знаю такой.

— Госпожа Бессмертная… бывшая прима оперетты! Сказывают, она здесь проживает.

— Мне об этом неизвестно.

На дорожке показался дворецкий Филипп, увидел незнакомого человека, направился к воротам.

— Чего господин желает? — спросил вышедшего навстречу Илью.

— Желают видеть госпожу Бессмертную, — ответил тот. — А мне неведомо, кто такая.

Дворецкий отодвинул его с дорожки, подошел к калитке, слегка поклонился гостю:

— Слушаю вас, уважаемый.

— Товарищ секретаря Государственной думы Валеев, — представился Улюкай. — Мне поручено встретиться с госпожой Бессмертной, которая, по некоторым сведениям, проживает в доме княжны.

— Товарищ секретаря Думы? — удивился Филипп. — И что же заинтересовало Думу в госпоже Бессмертной?

— Попроси госпожу выйти во двор! Это важно!

— Постараюсь исполнить вашу просьбу.

Дворецкий ушел, Улюкай стал прохаживаться вдоль ворот, и к нему подошел Резаный.

— Чего они?

— Не желают звать. Вроде того, будто скрывают.

— С чего это?

— Барская придурь.

— Но ты сказал, кто ты есть?

— Потому и поковылял звать.

От дома вышел дворецкий, следом за ним спешила Табба. Она за эти годы мало изменилась, одета была в длинное домашнее платье, волосы были наброшены на лицо так, что они довольно удачно скрывали давний шрам возле глаза.

Резаный вернулся к пролетке, Улюкай подождал, когда Илья откроет калитку, шагнул навстречу бывшей приме, поприветствовал с поклоном:

— Здравствуйте, мадемуазель.

Та кивнула, повернулась к дворецкому:

— Ступай.

— Прошу прощения, но беседовать вам придется здесь, — предупредил он.

— Я поняла, ступай, — отмахнулась Табба и повернулась к визитеру: — Слушаю вас.

— Дело короткое, но важное. Лучше где-нибудь присесть.

— Пожалуйте на скамейку.

Они пересекли двор, расположились на тяжелой чугунной скамье рядом с фонтанчиком.

— Вы кто? — спросила Табба.

— Вор.

— Вор? Но дворецкий сказал, что вы товарищ секретаря Думы.

— Это правда… Но вообще-то вор.

— Вор — в Думе?

— Ничего удивительного. Нас там много.

— Как это?

— Время такое. Один вор ворует, другой — прикрывает.

Бессмертная машинально огляделась, снова повернулась к Улюкаю:

— Что у вас?

— Меня зовут Улюкай. Слышали когда-нибудь?

— Возможно. Что дальше?

— Историю бриллианта «Черный могол» вы тоже, думаю, слышали?

— Это важно?

— Важно. — Улюкай достал из внутреннего кармана пиджака бархатный мешочек, вытащил из него золотую коробочку. Положил ее на ладонь, открыл.

В коробочке лежал бриллиант — таинственный, сверкающий, манящий, пугающий.

— Это и есть «Черный могол», — сказал Улюкай.

Табба завороженно смотрела на него:

— Моя мать охотилась за ним. Теперь он у вас?

— Временно. — Вор протянул коробочку Таббе. — Теперь он будет у вас.

— У меня?!

— У вас. Но тоже временно.

— Я не возьму его.

— Придется. Вы дочь Соньки и обязаны будете передать его матери.

— Зачем?

— Она теперь единственный человек, который будет владеть им по праву. Так завещал верховный вор Мамай.

— Заберите его! — попыталась вернуть камень Бессмертная. — Мне он не нужен! Я не знаю, где моя мать и сестра. И вряд ли увижу их в ближайшее время.

— Думаю, вскоре увидите. Сонька — дама вечная. — Улюкай заставил бывшую приму взять коробочку. — Только помните — вы обязаны будете передать его своей матери. Иначе он принесет вам беду. И еще помните: мы вас не оставим. В самые трудные моменты всегда будем рядом.

Табба осталась сидеть, какое-то время была не в состоянии отвести глаз от камня, сияющего черным непостижимым светом. Затем подняла голову, проследила за тем, как странный посетитель вышел в калитку, уселся в пролетку и укатил прочь.

Зима на Сахалине в предновогодние дни 1910 года выдалась необычайно снежной и морозной. Сугробы в поселке каторжан подчас достигали полутора метров, засыпав протоптанные дорожки и почти полностью закрыв крохотные окна в черных заиндевелых бараках.

От мороза потрескивали бревна, а дым из труб вился к небу густо и как бы застывал на лету.

Новый «хозяин» поселка поручик Гончаров едва ли не с первого дня пребывания на службе пожелал видеть у себя почему-то именно пана Тобольского, сосланного на пожизненные каторжные работы. Причем послал за ним конвоира в мужскую часть поселка не днем, а ночью, когда арестанты вернулись уже с валки леса и готовились ко сну.

Когда конвоир с паном пробирались к дому коменданта, по пути встретили божевольного Михеля, озябшего и отрешенного. Тот, устало подпрыгивая и размахивая руками, вдруг остановился, узнал поляка, что-то промычал и угрожающе надвинулся на них.

— Чего тебе, придурок? — крикнул конвоир. — Пошел отседова!

— Убью, — произнес Михель и сделал решительный шаг к пану. — Не ходи к Соне! Соня моя!

— Пошел отседова, гумозник! — Конвоир сильно толкнул сумасшедшего, тот завалился в глубокий снег, увяз в нем и, выбираясь, продолжал мычать и грозить вслед уходящим.

— Такой и взаправду зашибить может, — с ухмылкой бросил конвоир поляку. — Не боишься?

— Он добрый, не зашибет, — пожал тот плечами.

— Добрый, а дури выше головы. Держись от него подальше, пан. А то и правда как бы беды не вышло.

Дом коменданта поселка стоял на пригорке, на отшибе. Почти во всех окнах горел неяркий ламповый свет.

Залаяли с лютым озверением два огромных волкодава, на них вяло прикрикнул дежуривший у входа охранник, махнул пришедшим, давая им возможность пройти.

Пан Тобольский и конвоир поднялись по скрипучим от мороза ступенькам на второй этаж, остановились возле обитой войлоком двери, поляк оглянулся на солдата.

Тот тяжело вздохнул, неожиданно перекрестился.

— Чего ты? — не понял поляк.

— Боюсь. Сказывают, суровые они больно. Да и породы особой — барской.

— А тебе-то чего бояться?

— А как же? На всякий случай, мы ведь совсем их не знаем. — Конвоир снова перекрестился, кивком велел стучать.

Тобольский нерешительно ударил пару раз кулаком в промерзший косяк, дверь распахнулась, и в облаке теплого воздуха возник поручик — мужчина лет двадцати с небольшим, ладный, черноволосый, подтянутый. Увидел арестанта, жестом пригласил переступить порог и распорядился конвоиру:

— Жди на улице.

Пан прошел в небольшую, со вкусом обставленную гостиную, мельком оглядел обстановку: стол с изысканной настольной лампой, дымящим самоваром и пишущей машинкой «Ундервуд», пара стульев, дутый буфет с посудой, красной кожи диван, книжные полки с плотными корешками фолиантов, небольшой платяной шкаф.

В углу стояла срубленная к Новому году елка, украшенная картонными картинками и стеклянными шарами.

Поручик по-хозяйски прошагал к столу, кивнул на один из стульев:

— Присаживайтесь.

Пан с достоинством принял предложение, вопросительно посмотрел на хозяина.

— Чаю? — спросил тот.

— Благодарю, с удовольствием, — усмехнулся поляк.

Гончаров взял со стола заварной чайник, налил в чашку перед гостем темной ароматной жидкости, вернулся на место.

Пан попробовал на вкус чай, благодарно улыбнулся.

— Давно не пил настоящий английский чай.

— Имеете такую возможность. — Поручик внимательно изучал каторжанина. — Вы ведь здесь пожизненно?