В Америке началась подготовка к выборам президента. Шло предварительное голосование сторонников обеих партий за выставленных кандидатов. Демократам пришелся по вкусу человек со стороны, молодой сенатор из штата Мэриленд по имени Дэндридж Айвел — известный всем как Дэнди Айвел. Заглушаемый треском радиоволн, комментатор раздумывал вслух о преимуществах молодого кормчего у кормила власти; он возвращался к эре Кеннеди и золотому веку США, когда национальный позор, депрессия, финансовая политика, инфляция, безработица и уличные беспорядки еще не стали обычными темами разговора. Век, когда страну не отягощало чувство ответственности, — юность нации. Возможно, если у кормила власти станет Дэнди Айвел, Америка снова будет сильной и молодой. Энтузиазм комментатора, с треском отскакивая от какого-то неисправного спутника, не оставлял сомнения в том, что он болеет за Дэнди Айвела.

Изабел села. В доме было тихо. Большие круглые часы, висевшие на стене кухни, тикали в одном ритме, старинные стоячие часы, гордо возвышавшиеся в холле, среди велосипедов и пальто, в другом. Круглые часы надо было заводить каждый день, стоячие — раз в неделю. Изабел заводила круглые — про стоячие она всегда забывала. Хомер — нет. Она налила себе чашку кофе. Хомер ограничил себя двумя чашками в день и никогда не пил растворимый. Боялся, что он канцерогенен.

Как бы она жила без Хомера? Он построил ее жизнь, изменил ее личность, превратил безалаберную потаскушку в спокойную, уверенную в себе женщину. Изабел обхватила себя руками. У нее заболело в груди. Принялась качаться взад и вперед.

Конечно, она знала это имя, слышала или видела где-то мельком, но притворилась сама перед собой, будто понятия не имеет, о ком идет речь. Конечно же, она проснулась в испуге, конечно же, она позвонила матери, конечно же, она плакала.

Дэнди Айвел, президент Соединенных Штатов.

Когда-то, думала Изабел, я полагала, будто события не связаны между собой, случайны; полагала, что, когда тебя любят, а потом бросают, это уходит в прошлое и исчезает, и что настоящая, остающаяся в памяти жизнь, жизнь, за которую ты несешь ответственность, начинается только с брака или чего-то равнозначного ему, и рождения ребенка. Она видит теперь, что это не так. Ничто не исчезает, даже то, что ты очень бы хотел потерять. Все движется к определенной точке во времени. Наше будущее обусловлено нашим прошлым; всем целиком, а не только путями, которые мы избираем или которыми гордимся.

Делать было нечего, оставалось одно: ничего не говорить, ничего не предпринимать, держать то, что знаешь, при себе. Все еще образуется.

После землетрясения дом становится другим. Безделушки на полочках стоят чуть иначе, книги прислоняются одна к другой под слегка иным углом. Лампа снова спокойно висит на конце шнура, но все вещи узнали, что такое движение, что такое возможность действовать и разрушать. Дом смеется. Ты думала я — твой, я — твой друг. Ты думала, что знаешь меня, но, как видишь, это вовсе не так. Я могу обрушиться на тебя и задавить до смерти. Изабел казалось, будто дом, который она так любила, изменился, что он издевается над ней, смеется.

Изабел пошла к Майе, своей соседке, вместе выпить кофе. Майя поссорилась с мужем, выбежала в слезах на дорогу, ее сшибла машина и она ослепла. Нас всюду подстерегает опасность. Мужья, слезы, машины. Никто не будет ни о чем сожалеть, сожалеть будешь ты.

Майя с Изабел болтали. О пустяках. Днем Изабел ходила на студию, в свой офис. Элис, ее ассистентка, сумела найти норвежского архитектора, но обнаружилось, что в настоящее время он строит бомбоубежища, а вовсе не дачные домики, отапливаемые солнечной энергией. На совещании с Эндрю Элфиком, продюсером их программы «Хелло — доброй ночи», все сошлись на том, что ни программа, ни архитектор не выиграют, если он появится на экране.

«Мы — программа информационная, но оптимистичная, — сказал Элфик. — Нашим зрителям ни к чему, выключив телевизор, всю ночь видеть во сне кошмары об атомной войне и конце света. Они видят их и без нас. Ты согласна, Изабел? Я не возражаю против серьезного подхода к таким вещам, как равноправие женщин, расизм, гомосексуализм и прочие социальные приправы. Но я не стану девальвировать понятие «конец света», слишком часто упоминая о нем в нашей ночной программе, будь то в беседах со знаменитостями или в интервью».

Изабел понимала, что он имеет в виду. Элис тоже. Элис было тридцать два года, и она только недавно пожертвовала повышением по службе, лишь бы остаться еще на один срок, на сколько можно, с Элфиком, которого она любила. Элфик был высокий, широкоплечий, печальный и умный, у него были рыжие волосы и мальчишеская улыбка. Ему исполнилось сорок, и он был женат. Операторская группа съемочного коллектива и сотрудники киностудии терпеть его не могли, потому что он легко выходил из себя и кричал на них, словно на свою жену.

— Изабел, — сказал Элфик, когда она покидала комнату, — у тебя есть общественное сознание?

— Разумеется, — сказала она удивленно.

— Так я и думал, — заметил он. — Так же, как у меня. Мы знаем, в чем состоит наш долг. В том, чтобы сладкозвучно играть на кифаре, когда горит Рим, авось Нерон кинет нам пару медяков.

Он уже давно пил. Основное его занятие пять дней из семи. Оставшиеся два — день подготовки материала и день съемки — он оставался трезвым. Лицо его испещряли шрамы — из-за того, как злословили люди, что он много раз пробивал лбом ветровое стекло. С Элис он спал, только когда был пьян, а значит, трезвая, лучшая его половина сохраняла верность жене. Он верил в личную неподкупность и сексуальную ответственность и не взял бы в свою команду беспринципных и аморальных людей.

«Пример успеха, — не уставал повторять он. — Вот что нужно показывать людям. Возможность каждого отдельного человека стать творцом своей судьбы».

Он поймал руку Изабел, когда она шла мимо него к двери, и припал к ней холодными губами. Жест, говорящий скорее об отчаянии, чем о страсти, почувствовала Изабел и мягко высвободила руку.

— Я ведь тебе на самом-то деле не нравлюсь, да? — сказал Элфик. — Я не нравлюсь никому из тех, кто нравится мне. Они терпят меня, но не любят.

— Тебя любит Элис, — сказала Изабел.

Изабел вернулась домой вовремя, чтобы успеть принять Джейсона и его гостей. Включили видео. На экране одни мультики сменялись другими. Родители, приведшие детей, забывали уйти. Как-никак, а Изабел была знаменитостью. Хомер запаздывал, что случалось редко. Стоял оглушительный шум. Джейсон мерил ногами комнату, как всегда, когда сердился или не мог унять нетерпение: голова опущена, руки стиснуты за спиной — точь-в-точь забавный человечек из комикса. Взрослые не могли удержаться от улыбок, и он еще больше рассердился.

— Папа опаздывает. Мы пропустим фильм. Тут не до смеха.

Это выражение на устах ребенка вызвало еще более громкий хохот.

Друг Джейсона Бобби, которого и близко нельзя было подпускать к технике, щелкнул переключателем телевизора, и видеокадр сменила обычная передача. На экране на фоне американского флага выхаживал взад-вперед, — голова опущена, руки стиснуты за спиной, — Дэнди Айвел.

— Точь-в-точь Джейсон, — сказала мать Бобби.

— Поразительно, до чего похож!

— Перестань так ходить, Джейсон, — сказала Изабел.

— Почему? — спросил сын, не останавливаясь.

— Это некрасиво, — сказала Изабел.

— А по-моему, очень мило, — сказала мать Бобби. Мать Джейсона хлопнула сына по щеке в тот самый миг, как на пороге возник Хомер.

— Изабел! — в ужасе вскричал Хомер.

— Прости. — Это относилось к обоим — Джейсону и Хомеру. Трудно было сказать, у кого из них был более оскорбленный вид.

Хомер выключил телевизор и проводил детей к поджидавшему такси. Изабел стала покрывать торт глазурью под критическим взглядом матери Бобби. Изабел хотелось бы, чтобы она ушла, но та и не думала. Она осталась помочь Изабел нарезать тартинки, ломтики получались у нее слишком толстые, и масло не было размазано до краев.