— Подними правую ручку, — говорила она. — Вот так, правильно. И дотронься ручкой до лба. Во имя Отца… А теперь дотронься до левого плеча. Скажи: И Сына… Очень хорошо, очень хорошо. Теперь слушай внимательно. Перенеси ручку…

Лица детей были сосредоточенны и мрачны. Они с трудом понимали эти символы. Порой раздавался в трапезной тихий плач. Тогда сестра Вероника их утешала.

— Тебя ожидает радость, — говорила она, — не плачь, потому что тебя ожидает радость.

Однако не все дети знали, что такое радость.

Был то нелегкий, но прекрасный труд.

Сестра Вероника прислушивалась также к внутреннему голосу своей крестьянской натуры. Было ей когда-то видение, но сразу же после этого она оказалась в отцовской хате, должна была просушить чулки и сапожки старшей сестры, почистить картошку, прибраться в хлеву у свиней. Образ Господа Иисуса стоял перед ней как живой, но руки были заняты работой до самого позднего вечера. Так что ходила она по земле, злой, враждебной, восставшей против Бога.

Учила детей творить крестное знамение, но еще приучала их к новым именам и фамилиям, ко всему их краткому и сложному прошлому, которое было ложью. Сквозь эту ложь дети должны были мучительно пробиваться к новой правде жизни. Под изображением Спасителя, в Божьем присутствии, муштровала их в великом обмане, приучала к великой лжи. Трехлетние карапузы, не знавшие о себе ничего, кроме того, что страдали от голода, дрожали на морозе и боялись кнута, с покорностью воспринимали свою новую индивидуальность. Инстинкт повелевал им выучивать на память новые имена, символы и адреса. Они обладали особой смышленостью, позволявшей забыть о тревожной реальности.

— Как тебя зовут? — спрашивала сестра Вероника.

— Янушек, — отвечал черноволосый, курчавый мальчик с усмешкой старого оптового торговца телячьими шкурами.

— А фамилия?

— Вишневский.

— Читай молитву.

Мальчик произносил молитву, набожно сложив ручки. В его глазах были угрызения совести, покорность и страх перед злодеянием, подстерегающим его ошибку.

Но дети постарше несли на себе более тяжкое бремя. Семилетний Артурек, мальчик с приятной внешностью, но с недобрым взглядом, обнаруживающим глубоко затаенные чувства отверженной расы, не принимал своего нового воплощения.

— Как тебя зовут, — спрашивала сестра Вероника.

— Артур.

— Не говори так. Тебя зовут Владек. Повтори!

— Артур!

— Почему ты такой упрямый, Владек? Твой папа был столяром, его фамилия Грушка. Ты же помнишь, Владек…

— Он был зубным врачом. Его звали доктор Мечислав Гиршфельд. Вы ведь прекрасно знаете, сестра.

— Знаю. Согласна. Но ты должен забыть об этом. Тебя зовут Владек Грушка. Твой отец был столяром.

— Мы можем уговориться, что он был столяром. Я же знаю из-за чего. Но вы не забудьте об этом, хорошо, сестра?

— Не забуду. Так как тебя зовут?

— Владек Грушка, сын столяра.

Он иронически улыбался. Пожимал плечами. Взгляд его был вызывающим. Случались минуты, когда сестра Вероника ненавидела Владека. Он ускользал от нее. Но длилось это недолго. Она думала: «Не выпущу его, пока не кончится война. Если сбежит, то погибнет только для того, чтобы сделать назло».

В этом смысле он не поступил ей назло. Пережил войну. Стал невысоким, близоруким мужчиной. Звался Владислав Грушецкий. Его биография была скомпонована весьма мастерски и элегантно, хоть и не совсем убедительно. Принадлежал к людям, не знающим чувства меры. Возможно, в детстве он слишком хорошо овладел искусством проживать несколько жизней одновременно и вошел во вкус. Был уже не в состоянии расстаться с многоликостью своего существования. Отец Владислава Грушецкого был как зубным врачом, так и столяром. Стоматолог, для которого столярное ремесло было хобби, так формулировал он в более поздние годы. Генеалогическое древо Владислава Грушецкого обнаруживало много странных пробелов, при многих запутанных разветвлениях. Происхождение его было шляхетским, достигало времен до разделов Польши. Предки были мечниками, помощниками судьи и хорунжими, поскольку в мальчишеские годы Владислав Грушецкий многократно перечитывал трилогию Генрика Сенкевича[21] и облюбовал для себя ее героев.

То был шляхтич — хоть куда. Носил пышные усы. В разговорах употреблял порой, как бы мимоходом, очень легко, диковинные выражения, матовые от патины времени. Восклицал: «Милостивый государь!» Или говаривал: «одначе, следственно, доколе». И случалось даже, что употреблял слово «почто», что было уже слишком даже для самых снисходительных собеседников.

Не только не поступил назло сестре Веронике, но с такой радостью воспринял ее учение, что в католическом усердии превзошел наставницу. Она не лежала крестом на полу костела. Он часто это делал. В своих взглядах был категоричен, серьезен и достоин подражания. В нем уживались антинемецкий и антисемитский комплексы, он ратовал за дружбу с Советским Союзом, поскольку добрые отношения с русским народом считал фундаментом лучшего будущего любимого отечества. В этом у него не было согласия с сестрой Вероникой, по ее убеждению, коммунизм возник как изобретение дьявола, ожесточенная война против Бога. К русским сестра испытывала умеренную неприязнь и сочувствие. С детства помнила казачьи патрули на топких дорогах Царства Польского и еще рекрутский набор в императорскую армию. Не любила попов и церковных песнопений. Столицей ее бессмертной души был Рим, а столицей ее польской сути — Варшава. Зато Владислав Грушецкий относился к православной церкви с добродушным превосходством рьяного католика, а к коммунизму — с недоверчивым страхом друга старой России. Но больше всего любил Польшу, ее дух, ее славное прошлое и прекрасное будущее в семье славян. Немцев называл «швабы», а евреев «жиды». Позволял себе несколько обескураживающие, учитывая его происхождение, суждения, утверждая, что именно «жиды губят нашу страну!». Со сдержанностью относился к новшествам, введенным в Римско-католической церкви Собором[22]. Следует отметить, что в данном вопросе его союзницей какое-то время была сестра Вероника. И она с робостью и колебанием приглядывалась ко всем тем новациям, что возникли в католицизме со времени первосвященства доброго папы Иоанна[23]. Но сестра Вероника верила с покорностью и потому вскоре приняла перемены. Говорила, что решения о новом облике костела принимают те, что умнее ее, и повелела своей душе смириться. Немного позднее уже находила в новой литургии красоту и мудрость, а еще — осязаемую близость Бога, какой прежде никогда не ощущала. Простая, деревенская женщина, она лишь теперь понимала смысл и значение Жертвы. Латынь вводила ее прежде в мир таинственный и сакральный, где она испытывала робость. Чувствовала себя бессильной игрушкой в руках Бога. Теперь же обретала себя, собственные мысли, стремления и выбор. Из царства заклинаний перешла в царство молитвы. Из ее души улетучилось волшебное очарование деяний непостижимых, открылось пространство великой тайны любви. Вера сестры Вероники с годами все сильнее приближала ее к Господу Иисусу, который однажды в зимний вечер вышел навстречу маленькой девочке. Она совсем не была убеждена, что встретила тогда Его. Но Ему не было уже нужды представать перед ней как видение столь необычное. Его присутствие она ощущала постоянно, даже если глаза ее были закрыты или если видела лишь самые обычные вещи. Она очень любила Бога и людей в годы своей старости.

И потому не могла примириться с агрессивностью и нетерпимостью, свойственными вере Владислава Грушецкого. То был воинствующий христианин, который своим оружием избрал сарказм, чего сестра Вероника никогда не одобряла.

— Хоть немного больше любви, Владек, — говорила она слабым, старческим голосом, когда тот навещал ее, принося пирожные от «Бликли», запах одеколона и близорукий взгляд насмешника. Всякий раз, когда он заговаривал о евреях, его темные еврейские глаза загорались холодным, неприязненным блеском. Он, по-видимому, ужасно страдал. Но фальшив он был не только в своей польскости. Одевался с изысканной элегантностью, заботливо относился к покрою синих пиджаков с золотыми пуговицами и пепельных фланелевых брюк, которые превращали этого потомка королевских стольников и литовских подчаших в завсегдатая английских яхт-клубов. Курил трубку. Не пил алкоголя. Не ел рыбу по-еврейски. Не пропускал воскресной мессы. Коллекционировал гравюры. Рубашки шил на заказ. Не женился. Занимал высокий пост в государственном руководстве сельским хозяйством. Окончил институт по этой специальности. Читал Пруста, Хемингуэя и Камю. В оригинале, как утверждал. Почитывал и детективы, хоть и не любил распространяться об этом. О Достоевском говорил: «Наш общий духовный отец!» О Толстом: «Этот старый, мудрый граф…»