Однако с некоторых пор Виктор Суховяк переквалифицировался. Это имело свою положительную сторону метафизического свойства. Виктор Суховяк верил в Бога, а следовательно — в рай, чистилище и ад. За щедрую плату он перебрасывал людей из гетто в арийскую часть города. Это позволяло ему неплохо зарабатывать, совершая доброе дело.

Как человек опытный и добросовестный, на которого можно было положиться даже в трудных ситуациях, он имел многочисленную клиентуру. Имя его стало известно, он пользовался авторитетом даже среди охранников, которых допускал к участию в доходах. Между ними и Виктором Суховяком протянулась нить своеобразного тесного сотрудничества, которым не злоупотребляли даже самые безжалостные немцы, поскольку знали, с кем имеют дело, и отдавали себе отчет, что попытка прикончить Виктора Суховяка может стоить им жизни. Бандит был человеком огромной физической силы и отчаянной смелости. Никто из контрабандистов, промышляющих переброской живого товара, не мог с ним сравниться. Они ожесточенно торговались с охранниками, однако всегда приходилось уступать — недоставало твердости духа и решимости. Виктор Суховяк никогда никакого торга не допускал. Платил столько, сколько считал необходимым, любые попытки клянчить или угрожать резко пресекал. Он просто не боялся их, а если и боялся, то они боялись его еще больше.

Ранней весной 1943 года контрабанда людей из гетто перестала быть прибыльным занятием, поскольку некого стало перебрасывать. Огромное большинство евреев погибло. Те, что еще оставались, обнищали, им было нечем оплатить свое спасение, к тому же внешность, обычаи и плохое знание языка лишали их любых шансов продержаться на арийской стороне. Горсточке оставшихся в гетто евреев предстояло вскоре умереть в бою, чтобы потом воскреснуть в легенде.

Одной из последних еврейских акций Виктора Суховяка оказалась переброска маленькой дочки адвоката Ежи Фихтельбаума, Йоаси. До войны адвокат Ежи Фихтельбаум пользовался известностью, как выдающийся защитник на уголовных процессах. Поскольку, однако, далеко не всем его бывшим подзащитным были свойственны несгибаемые принципы Виктора Суховяка, Фихтельбаум не мог рассчитывать уцелеть за пределами гетто. Его внешность не оставляла никаких надежд. Невысокий брюнет, на лице темная, густая растительность, оливковая кожа, классически еврейский нос, грустный взгляд пастуха из земли Ханаанской. К тому же в кармане у адвоката Ежи Фихтельбаума было уже совсем мало денег, а в душе — огромное отчаяние. Жена его умерла год назад от обыкновенного новообразования в собственной постели, что было предметом зависти всего дома. Адвокат остался с дочкой Йоасей, красивым и умным ребенком. Девочка родилась незадолго перед войной, была плодом позднего отцовства адвоката, что усиливало его любовь к ней. Сыну адвоката, Генричку, было уже почти девятнадцать лет, он жил собственной жизнью и, как полагал отец, умер собственной смертью, без какой-либо связи с драмой своего народа и расы. Генричек Фихтельбаум бежал из гетто ранней весной 1942 года и где-то скрывался, не имея контакта с отцом и маленькой сестренкой. И вот теперь адвокат Ежи Фихтельбаум решил, что должен спасти Йоасю, чтобы по возможности мужественно и спокойно приготовиться к смерти. То было решение, которое на месте адвоката принял бы любой разумный человек и которое многие разумные люди тогда принимали…

Как уже говорилось, гитлеровцы представляли наиболее жестокий тоталитарный режим в истории. И хоть они далеко опередили в этом смысле все человечество и даже претендовали на пальму первенства, им недоставало опыта, из-за чего порой случались с их стороны упущения. Так, например, телефонная связь между гетто и арийской частью Варшавы бесперебойно функционировала вплоть до окончательного уничтожения еврейского квартала, благодаря чему адвокат Ежи Фихтельбаум имел возможность по телефону уточнить некоторые подробности, связанные со спасением Йоаси. Гитлеровцы не только не прервали телефонную связь, но даже не вели подслушивание разговоров, что в более поздние годы для Виктора Суховяка — как, впрочем, не только для него — оставалось абсолютно непостижимым, если учесть нормальный опыт второй половины нашего столетия. Дело, однако, обстояло именно так, что и позволило Йоасе Фихтельбаум дожить до наших дней.

В один весенний вечер Виктор Суховяк взял за ручку Йоасю Фихтельбаум и произнес:

— Сейчас ты пойдешь с дядей погулять.

Адвокат Ежи Фихтельбаум очень тихо сказал:

— Да, Йоася. И должна слушаться дядю.

Ребенок кивнул. Адвокат сказал немного хриплым голосом:

— А теперь уходите…

— Ладно, — ответил Виктор Суховяк. — Можете быть спокойны.

— И ни слова ребенку, — сказал адвокат. — Никогда, ни слова…

— Я все передам, вы уж не терзайтесь из-за этого.

— Идите! — воскликнул вдруг адвокат и отвернулся к стене. Виктор Суховяк снова взял Йоасю за ручку, и они вышли из квартиры. Адвокат Ежи Фихтельбаум, стоя лицом к стене, простонал, правда, очень тихо, поскольку не хотел никому доставлять огорчения, в особенности своей дочурке.

— Дядя просит тебя не плакать, — сказал Виктор Суховяк девочке. — Лучше ничего не говори, а только дыши.

Ребенок опять кивнул.

Они вышли на пустую улицу. Дорогу Виктор Суховяк знал. Охране было заплачено согласно тарифу за выстрел мимо цели.

Прошли. Но даже выстрела не было. В тот вечер охранники окончательно разленились.

Не все, однако, наслаждались подобным «dolce far niente»[32]. Неподалеку от ограды, на ее арийской стороне, крутился некий элегантный молодой человек, в кругах уголовников, промышляющих шантажом скрывающихся евреев, известный под кличкой Красавчик Лёлек. Стройный, как тополь, светлый, как весеннее утро, быстрый, как ветер, стремительный, как Дунаец. У него была легкая рука на жидов, он узнавал их безошибочно, и если уж брал след, то шел по нему упорно. Иногда дичь пыталась петлять, некоторые из жидов, хорошо знакомые с городом, знали проходные дворы, сквозные подворотни, лавчонки с тыльным выходом. Но Красавчик Лёлек знал город лучше. Не любил, правда, жидов из провинции, заблудившихся в Варшаве, как в чужом лесу, настолько затравленных и перепуганных, что настигнутые первым метким взглядом Лёлека сдавались сразу же. Тот отбирал у них все, что те имели при себе, порой даже жалкие гроши. Правда, жалкие гроши вызывали в нем разочарование, и тогда Красавчик Лёлек брал жида под руку, отводил в участок или передавал встретившимся жандармам, а последние его слова, обращенные к жертве, звучали горько и меланхолично:

— В другой раз, пархатый, имей при себе побольше наличности. Правда, другого раза уже не будет. Adieu![33]

Произнося «adieu», он испытывал нечто вроде солидарности с Европой, которая была его родиной.

Охота доставляла Лёлеку радость. Если попадался жид, заслуживающий большего внимания, пытающийся прошмыгнуть по улице, испуганный, но все же исполненный решимости, он шел за ним по пятам, давая понять, что тот уже попался, что за ним следят, что далеко ему не уйти. В подобных случаях жид пытался запутать следы, лишь бы отвести внимание от укрытия, где пряталась его семья. Но зоркий взгляд Лёлека делал подобные ухищрения всегда тщетными. В конце концом жида он настигал, без труда склонял его к совместной прогулке и обнаружению укрытия. Затем следовало завершение сделки. Лёлек забирал деньги, драгоценности, даже одеждой не брезговал. Знал, что тут же после его ухода жид укрытие сменит, возможно, затаится даже в каком-нибудь подвале или попытается бежать из города. Заодно Лёлек обдирал и арийских укрывателей жида — охваченные паникой, они подчинялись всем его требованиям. Но старался не злоупотреблять. С арийскими соотечественниками никогда не было уверенности в успехе дела. Ведь такой польский шабесгой[34], который жида прятал и кормил, мог это делать как ради заработка, так и по соображениям возвышенным и гуманным, что всегда вселяло в Лёлека тревогу, поскольку одному дьяволу известно, не сообщит ли поляк, слепленный из столь благородной глины, о визите Лёлека каким-нибудь подпольщикам, если только сам не торчит по уши в подполье, не навлечет ли на Лёлека неприятности. Не секрет, что кое-кто из охотников за жидовским добром погибал порой на варшавских улицах от пули подпольщиков, и потому рисковать не следовало. По тем же причинам Лёлек редко появлялся поблизости от гетто, поскольку там и конкуренция была велика, и нежелательный взгляд мог остановиться на его смазливой мордашке.