– Стараешься сделать так, чтобы она мне понравилась?

– Что в этом плохого?

– Ничего. Только я обойдусь без помощников, если не возражаешь.

Я не сразу осознал, чего в действительности добивался. Не просто распалить его желание в своем присутствии или стать для него незаменимым. Подстрекая его говорить о Кьяре, я превращал ее в предмет мужских сплетен. Это позволяло нам сблизиться через нее, заполнить расстояние между нами совместным влечением к одной женщине.

Может быть, я просто хотел показать ему, что мне нравятся девушки.

– Слушай, это очень мило с твоей стороны, и я ценю это. Но не надо.

Своим упреком он дал понять, что не собирается подыгрывать мне. Он поставил меня на место.

Нет, это ниже его достоинства, подумал я. Это я мог быть коварным, низким, подлым. Моя агония и стыд достигли нового уровня. Теперь я не только стыдился своего желания, объединявшего меня с Кьярой – я уважал и боялся его и ненавидел за то, что он заставил меня ненавидеть самого себя.

Наутро после танцев я не стал звать его на пробежку. Он меня тоже. Когда я в конце концов вызвался побегать, потому что молчание стало невыносимым, он сказал, что уже бегал.

– Ты долго спишь в последнее время.

Ловко, подумал я.

В самом деле, за последние дни я настолько привык, что он ждет меня, что совсем обнаглел и не слишком беспокоился, во сколько встаю. Это станет мне уроком.

На следующее утро мне хотелось пойти поплавать с ним, но спуститься означало оправдываться, пытаться загладить вину. Поэтому я остался в комнате. Просто из принципа. Я слышал, как он почти на цыпочках прокрался по балкону. Он избегал меня.

Я сошел вниз намного позже. К тому времени он уже уехал, чтобы отвезти синьоре Милани исправленные страницы и забрать новые.

Мы перестали разговаривать.

Сидя рядом по утрам, мы едва перебрасывались случайными словами, чтобы заполнить паузу. Это даже нельзя было назвать непринужденной беседой.

Он не проявлял беспокойства. Вероятно, он вообще не думал об этом.

Как получается, что кто-то проходит через все круги ада, пытаясь быть рядом с тобой, в то время как ты не имеешь ни малейшего представления и не думаешь о нем, и за две недели вы едва ли обмениваетесь парой слов? Знал ли он? Может, стоило сказать ему?

Роман с Кьярой начался на пляже. Затем он забросил теннис и переключился на велосипедные прогулки с ней и ее друзьями по городкам, расположенным в горах вдоль западной части побережья. Как-то, когда их собралось на одного человека больше, Оливер обернулся ко мне и спросил, не могу ли я одолжить Марио свой велосипед, раз сам не пользуюсь им.

Я снова стал шестилетним ребенком.

Я пожал плечами, в том смысле, что мне все равно. Но как только они уехали, я бросился наверх и разрыдался в подушку.

Вечером мы иногда встречались на дансинге. Предугадать, когда он появится там, было невозможно. Он из ниоткуда возникал на сцене и так же внезапно исчезал, порой один, порой в компании. Кьяра, приходя к нам домой, как привыкла с самого детства,  усаживалась в саду и глазела по сторонам, ожидая его появления. Затем, когда минуты все тянулись, а нам нечего было сказать друг другу, она наконец спрашивала: «C’è Oliver? Где Оливер?» Он уехал к переводчице. Или, Он в библиотеке с моим отцом. Или, Он спустился на пляж. «Что ж, тогда я пойду. Передай ему, что я заходила».

Все кончено, подумал я.

Мафальда с сочувствующим видом покачала головой.

– Она совсем ребенок, он – профессор университета. Почему бы ей не найти кого-нибудь своего возраста?

– Тебя никто не спрашивал, – услышав это огрызнулась Кьяра, не желавшая мириться с критикой какой-то кухарки.

– Не смей говорить со мной в таком тоне, я найду чем тебе рот заткнуть, – не смолчала наша неаполитанская кухарка, потрясая в воздухе рукой. – Еще семнадцати не исполнилось, а уже бегает с голой грудью за парнями. Думаешь, я не вижу ничего?

Я отчетливо представил, как Мафальда обследует простыни Оливера каждое утро. Или сверяет свои записи с Кьяриной горничной. Ничто не могло ускользнуть от этих всезнающих вездесущих домработниц.

Я посмотрел на Кьяру. Я видел, что она уязвлена.

Все подозревали об их отношениях. Днем он иногда брал с площадки около гаража один из велосипедов и отправлялся в город. Возвращался часа через полтора. Переводчица, объяснял он.

«Переводчица», – эхом отзывался отец, потягивая послеобеденный коньяк.

«Traduttrice[6], как же», – вставляла Мафальда.

Случалось, мы пересекались в городе.

Сидя в caffè[7], где мы собирались небольшой группой по вечерам после кинотеатра или перед тем как пойти на дискотеку, я увидел Кьяру с Оливером, вынырнувших из боковой аллеи, болтающих о чем-то. Он ел мороженое, она двумя руками уцепилась за его свободную руку, повиснув на ней. Когда они успели так сблизиться? Казалось, они разговаривали о чем-то серьезном.

– А ты что здесь делаешь? – спросил он, заметив меня. Он прикрывался шутливым тоном, чтобы остальные не заметили, что мы перестали общаться. Дешевый трюк, подумал я.

– Развлекаюсь.

– Разве тебе еще не пора в кровать?

– У нас дома нет расписания, – парировал я.

Кьяра была погружена в свои мысли и старалась не смотреть мне в глаза.

Рассказывал ли он ей, какие комплименты я изливал в ее адрес? Она казалась расстроенной. Или досадовала на мое внезапное вторжение в их маленький мирок? Я вспомнил ее тон в то утро, когда они сцепились с Мафальдой. Неприятная усмешка появилась на ее лице, сейчас она скажет какую-нибудь колкость.

– У них дома никаких расписаний, никаких правил, ни надсмотра, ничего. Вот почему он такой паинька. Это же очевидно. Нет поводов для бунта.

– Это правда?

– Вполне возможно, – ответил я, стремясь как можно скорее закрыть тему. – Есть разные способы бунтовать.

– Вот как? – спросил он.

– Назови один, – не удержалась Кьяра.

– Ты вряд ли поймешь.

– Он читает Пауля Целана, – вставил Оливер, пытаясь перевести разговор в другое русло, а может, желая выручить меня и показать, пускай неявно, что еще не забыл нашу предыдущую беседу. Пытался ли он реабилитировать меня в глазах остальных за шпильку про позднее время или готовил новую шутку в мой адрес? Стальной, безучастный взгляд застыл на его лице.

– E chi è? Кто это? – Она никогда не слышала о Пауле Целане.

Я украдкой взглянул на него и наконец встретил его взгляд, но не увидел в его глазах никакого злого умысла. На чей он стороне?

– Поэт, – прошептал он, когда они неторопливо двинулись в центр пьяцетты, и следом бросил мне обычное После!

Я наблюдал, как они ищут свободный столик в одном из кафе.

Друзья спросили, подкатывал ли он к ней.

Не знаю, ответил я.

Или они этим уже занимаются?

Этого я тоже не знал.

Хотел бы я быть на его месте.

А кто не хотел бы?

Но я был на седьмом небе. Тот факт, что он не забыл наш разговор о Целане, наполнил меня энергией, которую я не ощущал уже много дней. Она заряжала все вокруг. Всего лишь слово, взгляд – и я очутился в раю. Возможно, не так уж трудно быть счастливым. Требовалось только найти источник счастья внутри себя и в следующий раз не ждать, что кто-нибудь другой подарит тебе его.

Я вспомнил сцену из Библии, когда Яков просит воды у Рахили, слышит от нее пророческие слова, воздевает руки к небу и целует землю возле колодца. Я еврей, Целан еврей, Оливер еврей – мы пребывали наполовину в гетто, наполовину в оазисе, за пределами жестокого и неумолимого мира, где внезапно отпала необходимость беспокоиться о посторонних, где никто не смущает и не судит нас, где один просто понимает другого, понимает настолько всецело, что утрата такой тесной связи равносильна galut[8], древнееврейское слово для обозначения ссылки или насильственной разлуки. Значит, рядом с ним я был дома? Ты – мое возвращение домой. Когда я с тобой, и нам хорошо вместе, мне больше ничего не нужно. Благодаря тебе я нравлюсь себе таким, какой я есть и каким становлюсь, когда ты со мной, Оливер. Если имеется в мире хоть капля истины, она заключается в том, чтобы быть рядом с тобой, и если я однажды обрету смелость открыться тебе, напомни мне зажечь свечу в благодарность за это на каждом алтаре в Риме.