Мне не приходило в голову, что если одно его слово дарило столько счастья, другое могло так же легко раздавить меня, и что если я не хотел быть несчастным, следовало остерегаться и этих маленьких радостей тоже.

В тот вечер я воспользовался пьянящим восторгом, чтобы заговорить с Марцией. Мы протанцевали далеко за полночь, затем я пошел провожать ее по берегу. Мы остановились. Я сказал, что хочу окунуться, ожидая, что она попытается отговорить меня. Но она сказала, что тоже любит купаться ночью. За секунду мы скинули одежду.

– Ты со мной не потому, что злишься на Кьяру?

– С чего мне злиться на Кьяру?

– Из-за него.

Я покачал головой и изобразил непонимание, мол, с чего она вообще выдумала это.

Она попросила меня отвернуться и не смотреть, пока вытиралась насухо свитером. Я притворился, что пытаюсь украдкой подсмотреть, но все же сделал, как было велено. Попросить ее отвернуться, пока я натягивал одежду, я не осмелился, но был рад, что она смотрела в другую сторону. Одевшись, я взял ее руку и поцеловал ладонь, пальцы, затем губы. Она ответила не сразу, но потом не хотела останавливаться.

Мы условились встретиться на том же месте на следующий вечер. Я приду первым, пообещал я.

– Только не говори никому, – попросила она.

Я жестом показал, что буду держать рот на замке.

– У нас едва все не случилось, – на следующее утро за завтраком сообщил я отцу и Оливеру.

– И почему не случилось? – спросил отец.

– Не знаю.

– Лучше рискнуть и пожалеть об этом… – Оливер то ли иронизировал надо мной, то ли пытался утешить, прибегнув к этому расхожему афоризму.

– Мне стоило только протянуть руку и коснуться, она бы согласилась, – сказал я, отчасти чтобы пресечь их дальнейшую критику, но также чтобы продемонстрировать, что в вопросе самоиронии я собаку съел и в помощи, слава богу, не нуждаюсь. Я рисовался.

– Попробуй еще раз после, – сказал Оливер.

Именно так обычно поступали люди с непринужденным отношением к вещам. Но все же я почувствовал, что он чего-то не договаривает, было нечто настораживающее в его лишенном смысла, хотя и доброжелательном попробуй еще раз после. Он осуждал меня. Или высмеивал. Или видел меня насквозь.

Окончание его фразы кольнуло острой иглой. Только человек, досконально изучивший меня, мог сказать это.

– Если не после, то когда?

Отцу понравилось. «Если не после, то когда?» перекликалось с известным изречением раввина Гиллеля «Если не сейчас, то когда?»

Оливер тут же попытался сгладить резкое замечание.

– Я бы точно попробовал снова. А потом еще раз, – добавил он уже мягче.

Но попробуй еще раз после служило лишь прикрытием для Если не после, то когда?

Я повторял эту фразу, как будто она была пророческой мантрой, отражением его образа жизни и моих попыток прожить свою. Повторяя эту мантру, слетевшую с его губ, я шел по тайному проходу к некой скрытой истине, которая до настоящего времени ускользала от меня – обо мне самом, о жизни, о других, о моем к ним отношении.

Попробуй еще раз после – с этими словами я засыпал каждую ночь, поклявшись предпринять что-нибудь, чтобы удержать Оливера рядом. Попробуй еще раз после означало, что пока мне не хватает смелости. Я был пока еще не готов. Я не знал, где возьму волю и смелость, чтобы попробовать еще раз после. Но решение действовать, вместо того чтобы сидеть и ждать, давало мне ощущение уже сделанного шага, словно я уже получал доход с еще не вложенных, и даже не заработанных, денег.

Но вместе с тем я понимал, что намерение попробовать еще раз после служит отговоркой, что пройдут месяцы, годы, целая жизнь, и каждый день будет отмечен сакральным Попробуй-Еще-Раз-После, но ничем больше. Попробуй еще раз после срабатывало для людей подобных Оливеру. Моим девизом было Если не после, то когда?

Если не после, то когда? Что если он вычислил меня, вскрыв все мои тайны этими четырьмя острыми как бритва словами?

Я должен был показать, что он мне совершенно безразличен.

Когда спустя несколько дней мы разговаривали утром в саду, я был совершенно сбит с толку тем, что он не только пропускал мимо ушей все мои лестные отзывы в адрес Кьяры, но что я шел по абсолютно ложному пути.

– В смысле «по ложному пути»?

– Мне это не интересно.

Не интересно обсуждать эту тему или не интересна Кьяра?

– Это всем интересно.

– Что ж, может быть. Но не мне.

По-прежнему неясно.

В его голосе слышались скука, раздражительность и нетерпение.

– Но я видел вас вдвоем.

– То, что ты видел, тебя не касается. В любом случае, я не собираюсь играть в игры ни с ней, ни с тобой.

Он курил и как обычно смотрел на меня своим таящим угрозу, холодным взглядом, который был способен рассечь тебя с хирургической точностью и проникнуть в самое нутро.

Я пожал плечами. «Ладно, извини», – и вернулся к своим книгам. Я снова перешел границу дозволенного, и не было другого пути к отступлению, кроме как признаться в чудовищной бестактности.           

– Может, тебе стоит попытаться, – добавил он.

Никогда не слышал от него такого шутливого тона. Обычно это я балансировал на грани дозволенного.

– Ей нет до меня никакого дела.

– А тебе?

К чему он клонил? И почему мне виделась за этим скрытая ловушка?

– Нет? – ответил я настороженно, не осознавая, что мое нерешительное «нет» прозвучало почти как вопрос.

– Ты уверен?

Не я ли случайно дал ему повод думать, что хотел ее все это время?

Я в свою очередь с вызовом посмотрел на него.

– Что ты вообще знаешь?

– Я знаю, что она тебе нравится.

– Ты понятия не имеешь, что мне нравится, – отрезал я. – Ни малейшего понятия.

Я старался, чтобы мой ответ звучал многозначительно и загадочно, как бы намекая на ту область эмоциональных переживаний, о которой подобные ему даже не подозревают. Но в моем голосе слышались только истерика и недовольство.

Не слишком вдумчивый читатель людских душ посчитал бы мое постоянное отрицание отчаянной попыткой скрыть неодолимое влечение к Кьяре.

Более проницательный наблюдатель, однако, угадал бы в нем занавес, скрывающий правду другого рода: можешь отдернуть его на свой страх и риск, но поверь, лучше не знать, что там. Возможно, лучше вообще уйти, пока есть время.

Если у него уже возникли подозрения, я должен был постараться лишить его любых зацепок. Если же он не догадывался ни о чем, мои сбивчивые ответы вряд ли могли открыть ему истину. В конечном счете пусть лучше думает, что мне нужна Кьяра, чем продолжит развивать тему и уличит меня во лжи. Молчанием я признался бы в том, в чем сам еще не разобрался, если вообще существовало что-то. Молчание поведало бы о моих плотских желаниях явственнее, чем самые красноречивые слова, отрепетированные заранее. Я бы залился краской смущения, от чего смутился бы еще сильнее, стал что-нибудь мямлить и окончательно смешался бы. И что было бы со мной тогда? Что он сказал бы?

Лучше прекратить все сейчас, думал я, чем еще один день обманывать себя ложными обещаниями попробовать еще раз после.

Нет, лучше пусть он ничего не узнает. Я это переживу. Я смогу жить с этим и дальше. Меня даже не удивило, с какой легкостью я согласился на это.

И все же иногда, безо всякой причины, вдруг наступала минута душевной близости, и слова, которые я жаждал сказать ему, готовы были сорваться у меня с губ. Минуты зеленых плавок, как я их называл, хотя вскоре моя цветовая теория перестала работать и уже не гарантировала отзывчивости в «голубые» дни или неприятностей в «красные».

Нам нравилось обсуждать музыку, особенно когда я усаживался за фортепиано. Иногда он просил меня сыграть что-нибудь в той или иной манере. Ему нравилось, как я объединял двух, трех, иногда четырех композиторов в одной пьесе собственной аранжировки. Однажды, в один из ветреных дней, когда никому не хотелось идти на пляж и даже сидеть снаружи, Кьяра начала напевать популярную мелодию и все собрались вокруг фортепиано в гостиной, пока я исполнял вариацию Брамса на моцартовскую тему из этой самой песни.