Больше всего я боялся тех часов, когда подолгу не видел его; бывало, целыми днями и вечерами я не знал, где он. Иногда я замечал его на пьяцетте, разговаривающим с людьми, которых я никогда здесь не встречал. Но это не считалось, потому что на маленькой пьяцетте, где люди собирались в конце дня, он редко обращал на меня внимание, просто кивал головой, скорее даже не мне, а сыну моего отца.

Родители, особенно отец, были чрезвычайно довольны им. Оливер трудился усерднее, чем большинство летних постояльцев. Он помог отцу навести порядок в документах, взял на себя большую часть его иностранной переписки и продвинулся в работе над своей книгой. Чем он занимался в личное время – его дело. Молодость – пташкой, старость –черепашкой, – порой приговаривал отец. В нашем доме Оливер был непогрешим.

Поскольку родители не обращали внимания на его отлучки, я решил, что будет безопаснее тоже не выказывать обеспокоенности. Его длительное отсутствие я «замечал», только когда один из них интересовался, где он. Я изображал удивление. Да, точно, его уже долго нет. Нет, понятия не имею. Я старался при этом не переигрывать, чтобы не звучать фальшиво и не выдать, что меня что-то гложет. Они сразу заметили бы обман. Удивительно, как не замечали до сих пор. Они всегда говорили, что я слишком легко привязываюсь к людям. Этим летом я наконец понял, что они имели в виду под слишком легко привязываюсь. Очевидно, такое случалось раньше и не осталось незамеченным для них, в то время как я, видимо, был еще слишком юн и не отдавал себе в этом отчета. Это служило постоянным поводом для волнений. Они беспокоились обо мне. И их беспокойство было не беспочвенным. Я лишь надеялся, что они не догадаются, насколько далеко дела зашли теперь, куда дальше их обычных волнений. Я знал, что они ничего не подозревали, и это тревожило меня, однако, обратного я также не хотел. Я понимал, что если больше не являюсь открытой книгой для них и могу утаить некую часть своей жизни, значит я, наконец, оградил себя от них, от него. Но какой ценой? И нужна ли мне эта ограда?

Поговорить было не с кем. Кому я мог рассказать? Мафальде? Она уйдет от нас. Своей тете? Она, скорее всего, разболтает. Марции, Кьяре, друзьям? Они бросят меня в ту же секунду. Своим кузенам, когда они приедут? Нет. Отец придерживался наиболее свободных взглядов, но это? Кому еще? Написать одному из моих учителей? Обратиться к врачу? К психологу?  Рассказать Оливеру?

Рассказать Оливеру. Больше некому, так что, боюсь, Оливер, это будешь ты…

Как-то днем, оставшись в доме в полном одиночестве, я вошел в его комнату. Я открыл шкаф и, поскольку в отсутствие летних гостей это была моя комната, сделал вид, что ищу какую-то забытую вещь в одном из нижних ящиков. Я собирался порыться в его бумагах, но едва открыв шкаф, я увидел другое. Красные купальные плавки, в которых он был этим утром, висели на крючке. Он не плавал в них, поэтому они висели здесь, а не сушились на балконе. Я взял их, хотя до этого никогда не копался в чужих личных вещах. Я поднес их к лицу, потом уткнулся в них, пытаясь зарыться, потеряться в их складках. Вот как он пахнет, когда его тело не намазано лосьоном для загара, вот как он пахнет, вот как он пахнет, повторял я про себя, вглядываясь в его плавки, пытаясь отыскать что-то более личное, чем запах, целуя каждый их сантиметр, почти желая найти волос, что угодно, слизнуть, засунуть плавки целиком в рот и, если бы я только мог, украсть их, хранить вечно, не позволяя Мафальде их выстирать, доставать их в зимние месяцы, вдыхать запах, мысленно воскрешая его таким же обнаженным, каким он был со мной в этот самый момент. Повинуясь импульсу, я снял свои купальные плавки и стал надевать его. Я знал, чего хочу, и хотел этого с тем опьяняющим восторгом, который заставляет людей рисковать так, как они не осмелились бы даже под влиянием большой дозы алкоголя. Я хотел кончить в его плавки, чтобы он нашел мои следы. Вдруг мной завладела еще более безумная мысль. Я откинул покрывало на его кровати, снял плавки и обнаженным влез меж простыней. Пусть он найдет меня, и все решится, так или иначе. Тело вспомнило ощущение этой кровати. Моей кровати. Но его запах окружал меня, благотворный и всепрощающий, как незнакомый запах, внезапно окутавший меня целиком, когда во время Йом-Киппура один старик, оказавшийся рядом со мной в синагоге, покрыл мне голову талитом, и я растворился, слился с народом, рассеянным по миру, объединяющимся время от времени, когда два человеческих существа оказываются под одним куском материи. Я положил подушку поверх себя, покрыл ее поцелуями и, обхватив ногами, поведал ей то, что не осмеливался рассказать никому. Рассказал, чего я хочу. Это заняло меньше минуты.

Я выпустил тайну на волю. Если бы он заметил, что с того. Если бы он застукал меня, что с того. Что с того, что с того, что с того.

Возвращаясь к себе в комнату я спрашивал себя, решусь ли еще раз на такое безумие.

Тем же вечером я поймал себя на мысли, что прислушиваюсь, пытаясь определить, где сейчас находятся остальные. Позорное желание нахлынуло на меня быстрее, чем я мог представить. Прокрасться наверх было бы делом нескольких секунд.

Однажды вечером, читая в отцовской библиотеке, я наткнулся на историю прекрасного юного рыцаря, безумно влюбленного в принцессу. Она тоже влюблена в него, хотя, кажется, не вполне осознает это. И вопреки дружбе, завязавшейся между ними, а может, вследствие этой самой дружбы, он чувствует себя беспомощным и безгласным перед ее обезоруживающей искренностью, и совершенно неспособен завести разговор о своей любви. И вот как-то раз он спрашивает ее напрямик: «Что лучше: признание или смерть?»

Мне бы никогда не хватило смелости задать такой вопрос.

Но выговорившись в его подушку, как я понимал теперь, я по крайней мере на мгновение открыл правду, выпустил ее, даже получил удовольствие от этого, и если бы он случайно зашел в тот момент, когда я шептал слова, которые не смел сказать даже своему отражению в зеркале, мне было бы все равно, я бы не возражал – пусть он знает, пусть видит, пусть осудит, если пожелает. Только пусть не узнает остальной мир, даже если ты – мой мир, даже если в твоих глазах застынут ужас и презрение всего мира. Этот твой стальной взгляд, Оливер, я бы предпочел умереть, чем встретить его, признавшись тебе.

К концу июля ситуация достигла критической точки. Не вызывало сомнений, что после Кьяры была еще череда cotte[9], увлечений, коротких интрижек, связей на одну ночь, загулов, не важно. Для меня все сводилось только к одному: его член побывал везде в Б. Все девчонки трогали его член. Кто знает, в скольких вагинах он был, в скольких ртах. Картинка забавляла меня. Мне не составляло труда представить, как его обхватывает ногами лежащая под ним девчонка, его широкие, загорелые, лоснящиеся плечи двигаются вверх-вниз, как я воображал в тот день, когда точно так же обхватил ногами его подушку.

Разглядывая его плечи, пока он просматривал свою рукопись в раю, я не мог не думать, где они побывали прошлой ночью. Как легко и свободно двигались его лопатки каждый раз, когда он менял положение тела, как безмятежно они ловили солнце. Чувствовала ли на них соленый привкус моря та женщина, которая лежала под ним ночью и впивалась в него зубами? Или его лосьона для загара? Или запах, шедший от его простыней, когда я забрался меж них?

Как бы я хотел иметь такие плечи. Может, тогда я перестал бы желать их?

Муви стар.

Хотел ли я быть как он? Быть им? Или просто хотел обладать им? Или «быть» и «обладать» не способны выразить тот спутанный клубок желаний, когда касаться кого-то и быть тем, кого жаждешь коснуться, это одно и то же, просто два берега реки, которая течет от тебя к нему и обратно в непрерывном круговороте, где тайники сердца, скрывающие желание, и ход времени, и ящик с двойным дном, называемый личностью, подчинены изощренной логике, согласно которой кратчайший путь между реальной жизнью и выдуманной, между нами и нашими желаниями – это нескончаемая лестница, выстроенная жестокой фантазией М. К. Эшера? Когда нас разлучили, Оливер? И почему я знаю это, а ты – нет? Хочу ли я заполучить твое тело, представляя тебя рядом с собой каждую ночь, или хочу влезть в него и владеть им, как своим, как влез в тот день в твои купальные плавки и снова снял их, сгорая от желания вобрать тебя всего, как если бы мое тело целиком было твоими купальными плавками, твоим домом? Ты во мне, я в тебе…