– Ты загоняешь меня в угол.

Он намекал на наш обмен взглядами?

Я не отвел глаз. Он тоже. Да, именно об этом он говорил.

– Почему я загоняю тебя в угол?

Сердце билось так быстро, что я не мог говорить связно. Мне даже не было стыдно за то, что я краснел. Ну и пусть он знает, пусть.

– Это может стать большой ошибкой.

– Может? – спросил я.

Значит, все-таки имелся проблеск надежды?

Он сел на траву, затем лег на спину, положив руки под голову, уставившись в небо.

– Да, может. Я не собираюсь делать вид, что не думал об этом.

– Никогда бы не догадался.

– Да, думал. Представь себе! А что по-твоему происходило?

– Происходило? – промямлил я. – Ничего. – Я подумал еще немного. – Ничего, – повторил я, как будто зародившаяся смутная догадка была настолько призрачной, что от нее можно было отмахнуться, просто повторяя «ничего», заполняя таким образом паузу. – Ничего.

– Ясно, – наконец произнес он. – Так вот, ты ошибся, друг мой. – В его голосе слышался снисходительный  упрек. – Если тебе от этого станет лучше, я вынужден был молчать. Пора и тебе научиться.

– Я смогу притвориться, что мне все равно.

– Это мы уже знаем, – тут же обронил он.

Я опешил. Все это время я думал, что одержал над ним верх, демонстрируя, как легко у меня получается не замечать его в саду, на балконе, на пляже, тогда как он видел меня насквозь и разгадал суть моих жалких, примитивных маневров.

Его признание, которое, казалось, открыло все шлюзы между нами, в то же время пустило ко дну мои воскресшие надежды. И что дальше? Что тут добавить? И что будет в следующий раз, когда мы сделаем вид, что не разговариваем, меж тем не зная наверняка, притворная это холодность или нет?

Мы поговорили еще немного, потом разговор сошел на нет. Теперь, после того как тайное стало явным, речь зашла о пустяках.

– Значит, сюда приходил писáть Моне?

– У нас дома есть книга с чудесными репродукциями здешних мест. Я покажу тебе.

– Да, обязательно покажи.

Он играл роль покровителя. Я это ненавидел.

Лежа в одинаковой позе, опершись на локоть, мы любовались видом.

– Ты счастливчик, – сказал он.

– Ты многого не знаешь.

Я дал ему время поразмыслить над моими словами. Затем, чтобы нарушить тишину, становившуюся невыносимой, я добавил:

– Многое из этого – фикция.

– Что например? Твоя семья?

– В том числе.

– Жить здесь все лето, читать в свое удовольствие, встречаться с теми, кого твой отец впрягает в застольную барщину?

Он опять подшучивал надо мной.

Я усмехнулся. Нет, я не об этом.

Он помолчал секунду.

– Ты имеешь в виду нас?

Я не ответил.           

– Посмотрим…

И прежде чем я успел сообразить, он придвинулся ко мне. Мы были так близко, как никогда, только во сне, или когда он сложил ладони лодочкой, прикуривая мою сигарету. Еще чуть-чуть, и он бы услышал стук моего сердца. Я читал о таком в романах, но прежде не верил в это. Он пристально разглядывал мое лицо, как если бы оно нравилось ему, и он хотел изучить и запомнить его, затем коснулся пальцем моей нижней губы, провел им влево, вправо, обратно, снова и снова, в то время как я лежал, наблюдая за его улыбкой, отмечая со страхом, что сейчас может случиться все, и уже не будет пути назад, что таким образом он спрашивает меня, и пока еще есть возможность сказать нет или потянуть время, обдумать все еще раз, теперь, когда ситуация достигла критической точки – только времени у меня больше не было, потому что он приник к моим губам в теплом, примирительном поцелуе человека, идущего на уступку, но не более, пока не осознал, с какой жадностью я отвечаю ему. Хотел бы я так же, как он, уметь рассчитывать силу своего поцелуя. Но страсть служит надежным прикрытием, и в тот момент на уступе Моне, пытаясь спрятаться за этим поцелуем, не менее отчаянно я хотел забыться, раствориться в нем.

– Теперь лучше? – спросил он после.

Вместо ответа я приблизил к нему лицо и снова поцеловал его, почти грубо, не потому, что меня переполняла страсть или из-за того, что его поцелую не хватало настойчивости, которой я ждал – просто я не был уверен, что наш поцелуй открыл мне что-либо относительно меня самого. Я даже не был уверен, так ли мне понравилось, как я ожидал, и поэтому должен был проверить еще раз, словно сделанная проба сама по себе нуждалась в проверке. Мои мысли приняли прозаический оборот. К чему столько отрицания? заметит почитатель Фрейда. Я попытался заглушить сомнения еще более яростным поцелуем. Мне не нужны были ни страсть, ни наслаждение. Возможно даже, не нужны доказательства. Не нужны слова, непринужденные беседы, серьезные беседы, беседы в дороге, ничего такого. Только солнце, трава, случайный морской бриз и свежий запах его тела, исходящий от груди, шеи и подмышек. Возьми меня, расплавь, выверни наизнанку, пока, как персонаж Овидия, я не сольюсь в одно с твоим желанием, вот что мне нужно. Завяжи мне глаза, возьми за руку и не проси думать ни о чем, хорошо?

Я не знал, чем все это закончится, но сдавался ему дюйм за дюймом, и он, по-видимому, понимал это, так как все еще сохранял дистанцию между нами. Хотя наши лица соприкасались, тела разделяло расстояние. Я знал, что любое действие, любое движение может нарушить гармонию момента. И все же, чувствуя, что наш поцелуй не получит продолжения, я попробовал отстраниться от его губ, но, едва решив прервать поцелуй, понял, как сильно хочу, чтобы он не заканчивался, чтобы его язык оставался в моем рту, а мой – в его, потому что все, чем мы стали – после всех этих недель борьбы, размолвок и примирений, сковывавших нас холодом всякий раз – были два влажных языка, соединившихся друг с другом. Только два языка, остальное не существовало. Наконец, я приподнял колено, чтобы повернуться к нему, и этим разрушил чары.

– Думаю, нам пора.

– Еще нет.

– Нам не следует делать этого, я себя знаю. До сих пор мы поступали правильно. Вели себя достойно. Мы не сделали ничего, за что было бы стыдно. Давай оставим все как есть. Я хочу быть достойным.

– Не будь. Мне все равно. Никто не узнает.

В порыве отчаяния, который мог объясняться только его смягчившимся тоном, я протянул руку и положил ладонь ему между ног. Он не пошевелился. Надо было просунуть руку прямо в шорты. Должно быть, он угадал мое намерение и абсолютно невозмутимо, очень мягким, но все же бесстрастным движением положил свою ладонь сверху, задержал ее там на секунду, а затем, сплетя пальцы с моими, убрал мою руку.

Повисла невыносимая пауза.

– Я обидел тебя?

– Просто не надо.

Это прозвучало как После!, впервые услышанное несколькими неделями ранее – хлестко, бесцеремонно, но в то же время как-то бесцветно, без оттенка радости или страсти, только что вспыхнувшей между нами. Он протянул мне руку и помог встать.

Вдруг он поморщился.

Я вспомнил о ссадине у него на бедре.

– Лишь бы не попала инфекция, – сказал он.

– Остановимся у аптеки на обратном пути.

Он ничего не ответил. Но сказанное произвело отрезвляющий эффект. Реальный мир вторгся в нашу жизнь – Анкизе, починенный велосипед, спор о помидорах, нотная тетрадь, наспех оставленная под стаканом лимонада, как же давно все это было.

И действительно, по пути мы заметили два туристических автобуса, направлявшихся в Н. Должно быть, время близилось к полудню.

– Мы никогда снова не заговорим об этом, – сказал я, когда мы катили вниз по длинному склону, и ветер трепал нам волосы.

– Не придумывай.

– Нет, я точно знаю. Будем непринужденно болтать. Болтать, болтать. Больше ничего. Забавнее всего, что я согласен это принять.

– Ты говоришь в рифму, – отозвался он.

Мне нравилось, как он подтрунивал надо мной.

Через два часа, во время обеда, я сполна убедился в своей неспособности принять все как есть.

Перед подачей десерта, пока Мафальда убирала тарелки, а все были увлечены разговором о Якопоне да Тоди, я почувствовал случайное касание теплой босой ступни.