Все это, доказывал Лузи, сейчас найдешь далеко не у всех пастырей; это есть у некоторых избранных, а еще вернее таких людей искать в прошлом, среди тех, кто впервые прокладывал пути. Мойше с этим не соглашался, он возражал, горячился, стремясь доказать обратное. Но Лузи с удивительным спокойствием объяснял и доказывал, что даже понятия добра и зла в различные времена были разными. Поэтому и общепринятое не может быть обязательным для всех, а тем более — для людей исключительных, считаных, для таких, которые способны и саму меру изменить, и новый путь проложить.

— Все рассуждения твои, Мойше, — говорил Лузи, — ведут лишь по проторенным путям, но тот, кто имеет право на исключение, имеет также право прокладывать новые пути — сначала для себя, а потом этот путь будет открыт и для других.

Со стороны кажется, что оба брата стоят под высокой лестницей и должны подняться по ней. И вот один идет вверх спокойно, преодолевая ступеньку за ступенькой, и подниматься ему легко, так как он чувствует силу в ногах, а второй, тот, что стоит на нижней ступеньке, хочет идти за ним следом, но отстает — он боится высоты. Можно подумать, что он учится шагать у брата, но учение не идет ему впрок, голова его кружится от страха.

Мойше истратил все свои доказательства и доводы и выложил весь свой запас знаний, и все это ни к чему не привело, не сдвинуло спор ни на йоту; тогда как Лузи словно забаррикадировался в крепости, которую он возводил неторопливо и уверенно, и смотрел на своего противника, как на ребенка, который сражается со взрослым, вооружившись игрушечным оружием.

Чувствуя, что аргументы его иссякают, Мойше еще долго и растерянно искал новые, как ищут по карманам, не находя ничего, кроме мелочи; эту мелочь он и выложил сейчас, как последнее доказательство:

— Ну хорошо, допустим, ты прав… Но почему тогда все люди на этом свете ищут правду и находят ее среди живых, у своего поколения… А ты, Лузи, обратился к давно ушедшим, к мертвым?

Лузи улыбнулся в ответ, будто сожалея о его слабости и неразумности, улыбнулся, как победитель, великодушно подающий руку побежденному, помогая ему подняться. С любовью и грустью он сказал:

— Ну и что из того, что они мертвы? Наш учитель Моисей тоже мертв, и рабби Иоханан бен Закай, или Рамбам, или Баал-Шем[7] — мертвы… Разве поэтому можно говорить, упаси Бог, что и Тора тоже мертва?

На этом беседа двух братьев закончилась. Было уже поздно, приближалось время вечерней молитвы. От деревьев потянуло холодком, показалась луна, почему-то очень бледная, но постепенно она все больше и больше серебрилась, обещая всю ночь освещать дом, сад, улицу и все вокруг тихим светом.

Мойше и Лузи покинули сад. Когда они вернулись в дом, там уже горели лампы и свечи, и они оба, войдя, зажмурились от яркого света. Они сразу же приступили к молитве.

Мойше вернулся из сада раздраженным, ни с кем не разговаривал, держался один, а Лузи, наоборот, вел себя непринужденно, словно ничего не произошло.

Ужин на этот раз продолжался недолго, все видели, что Мойше себя чувствует неважно, после еды обитатели дома не собирались, как обычно, группами и сразу же, покончив с ужином, разошлись по своим комнатам.

Дядя Лузи пожелал, чтобы ему постелили не в той комнате, где он обычно спал, а в застекленном коридоре, который через парадное выходил прямо на улицу. Во время праздника Кущей этот коридор превращался в кущу, и поэтому потолок его был разделен на шесть четырехугольников, каждый из которых был выложен по диагонали крашеными планками, а стены наполовину состояли из разноцветных стекол — красных, зеленых, желтых, коричневых…

Здесь поставили кровать для Лузи и в качестве «стража» здесь же устроили Меерку, старшего сына Юдис. Это был тот мальчик, который выделялся среди остальных детей послушанием и любознательностью, он был на особом положении, пользовался особым расположением взрослых.

Меерку пугало слово «страж», он чувствовал, что на него возлагается большая ответственность, хотя и не понимал, в чем состоит его обязанность. Но в то же время эта ответственность ему льстила и была необычайно приятна.

И вот все улеглись и, кажется, заснули, а в комнаты заглядывала высоко висевшая луна. И все же только казалось, что все спят.

Не спал Мойше, он не мог успокоиться после долгих споров с братом, и вечерняя молитва не принесла успокоения. Сейчас он, будучи в глубоком раздумье, медленно раздевался в своей спальне. Но мысли его были где-то далеко; он снял сюртук и долго стоял и смотрел в одну точку, потом расшнуровал ботинок и опять застыл на месте.

Этой же ночью бодрствовал еще один человек. Это был Меерка, который, лежа в своей кровати, увидел, как дядя Лузи открыл дверь и вышел на улицу; он думал, что дядя Лузи сейчас вернется, но того все не было. И тогда Меерка испугался за дядю Лузи, ведь он должен был его охранять. А кроме того, ему и самому стало страшно — ведь он остался один в пустом коридоре.

Тогда он приподнялся на своей кровати, прильнул лицом к стеклу — это стекло было красное — и посмотрел во двор; он вдруг увидел дядю Лузи: тот стоял посередине двора и, запрокинув голову, смотрел на небо.

Меерку это испугало, он никогда не видел ничего подобного, даже не представлял, что человек среди ночи в полном одиночестве может смотреть в небо.

Мальчуган зарылся в подушку, накрылся с головой и уснул. Но спал он неспокойно, метался во сне, а картину, увиденную этой ночью, запомнил на всю жизнь.

И Мойше перед сном неизвестно почему потянуло к окну. Он выглянул во двор и вдруг отшатнулся, увидев то же, что и Меерка: Лузи стоял посреди двора, его взор был обращен в небо.

Мойше чуть не крикнул, но удержался, боясь разбудить Гителе. Он не решился снова посмотреть в окно. Он понял, что Лузи, вступив на новый путь, старается во всем соблюдать обычаи своих новых единомышленников и теперь перед сном, как это положено у них, справляет час одиночества.

Он вспомнил свой сон — стоявшего посреди двора Лузи, и колдовские свечи вокруг него, и отца, который отворачивается от сына… как будто он не в силах смотреть на него.

Мойше был ошеломлен, так как этот сон каким-то странным образом состоялся наяву, и перед ним возник образ отца, и он вспомнил слова, которые тогда произнес отец:

— Разве ты не видишь, как опозорил нас Лузи?

В городе N в это время было очень много шумных хасидских братств, состоявших в основном из зажиточных обывателей. Но была среди них одна, самая маленькая и незначительная группа, которая называлась браславской. Она состояла из полутора-двух десятков ремесленников и бедняков. Понятно, что такая малочисленная группа не могла даже и мечтать о том, чтобы иметь свою синагогу.

Кроме того, их постоянно преследовали, поэтому они или снимали на время синагогу, или — что случалось чаще — выклянчивали разрешение помолиться рано утром, на рассвете, до того, как соберется народ.

Время от времени к браславцам приезжал из далекой Польши какой-нибудь юноша, почти мальчик с певучим выговором и котомкой за плечами, а порою и с мешком и рабочими инструментами. Задачей его было задержаться здесь подольше, чтобы усвоить учение и обычаи браславцев.

Такого юношу встречали очень тепло, привечали. На первых порах, пока он еще не зарабатывал, помогали ему и деньгами из общей кассы — «не мои, не твои, а Божьи», как они это называли, подкармливали его; а потом, когда он начинал работать, он жил на свои средства и делился с другими, помогал тем, кто больше нуждался.

Бывало и так, что к общине примыкал человек богатый. По манерам, по внешнему виду можно было судить, что это человек, ворочающий крупными делами, имеющий богатый дом, живущий в роскоши. Оказавшись в общине, он с ее приверженцами обходился как с близкими: все, что было у него лишнего, все, что не было ему остро необходимо, он отдавал, делил с ними. И вот что удивительно — дающий не кичился своей щедростью, а берущий не чувствовал себя униженным.