Эту войну я хорошо помню. По Севильскому мирному договору тысяча семьсот двадцать девятого года, заключенному между Британией и Испанией, Британия согласилась не торговать с испанскими колониями. Для проверки исполнения договора испанцам позволили подниматься на борт английских кораблей для инспекции грузов. В тысяча семьсот тридцать первом году Роберт Дженкинс, капитан судна «Ребекка», заявил, что испанская береговая охрана силой ворвалась на борт его судна и отсекла ему ухо. В тысяча семьсот тридцать восьмом году он предъявил свое заспиртованное ухо палате общин, и премьер-министр под всеобщее одобрение объявил Испании войну. Следующие девять «славных, героических» лет мужчинам было официально разрешено грабить, насиловать и убивать. А когда война пошла на убыль, на сцену вышел Наполеон — верхом на белом коне и с мечом в руке. Кусочек его заспиртованной мужской плоти, как и ухо Дженкинса, тоже выставили на всеобщее обозрение — не так давно его продали всего за три тысячи долларов некоему доктору Лэтимеру на аукционе «Кристи», так и не получив ожидаемой цены.

Вы уж простите, но от некоторых привычек избавиться не так-то просто, особенно от привычки давать советы, когда тебя не просят. Вы-то, конечно, ждали, что я стану говорить о себе любимой? Ну да, я тоже так думала. И вы будете правы, если скажете, что я отклонилась от темы. Заспиртованное ухо Дженкинса вряд ли интересно кому-то из нас, сидящих кружком в этом милом местечке среди ароматного дыма «Акапулько голд», витающего в мерцании свечей, и слушающих мой нежный тихий соблазнительный голос. У доктора Нейла есть коллега, специалист по голосовым связкам, он настраивает их как струны, и любой самый грубый мужской бас приобретает нежное мелодичное звучание. А на самом деле все просто: мозг следует за телом — измени тело, и изменишь помыслы. Только вот привычка копаться в истории и в собственных мозгах оказалась слишком уж стойкой, не так-то легко ее преодолеть. Поэтому еще раз прошу меня извинить.

Доктор Нейл говорит, что мы должны отделять себя от нашего прошлого и жить в настоящем. Мы слишком много думаем. Любое слово длиннее трехсложного вызывает подозрение, уступать силе четырехсложного тестостерона — это мужская склонность. Ия, к сожалению, ей подверглась. Созревание пришло ко мне рано. Я была миленьким белобрысым ребеночком, пока мои колени не начали превращаться в грубые костистые мослы и волосы не полезли оттуда, где их не должно быть.

Когда мать сердилась — а это случалось нередко, — то наказывала меня, оставляя в темной гардеробной. В дверную щель все же проникал слабый свет, и я, сидя среди ее туфель, платьев и мехов, прижимала их к себе, обертываясь этими шелками и атласами. Нет, я не стала трансвеститом из-за того, что меня в состоянии стресса держали среди женских нарядов, наоборот, полюбила эту запретную одежду, поскольку внутри являлась женщиной. У моей матери было больше пятидесяти пар туфель, и, разуваясь, она просто швыряла их в гардеробную, где они валялись беспорядочными грудами. У матери были на редкость миниатюрные ножки, и, сидя взаперти, я собирала в пары эти крошечные туфельки, примеряя их, но годам к одиннадцати они уже не лезли на меня.

Я была сражена настоящим горем, когда осознала, чем это грозит мне в будущем, — так анорексичная девчушка приходит в ужас, когда начинает расти грудь и ее природное предназначение становится неотвратимым. Если она ничего не предпримет, то продолжит раздаваться вширь, пухнуть, блекнуть и вянуть, а потом умрет, как все. Детские формы спасают ее от смерти, поэтому она готова отчаянно рисковать, чтобы избежать роста и взросления. Я же мечтала о женской груди, зная, что это недостижимо; растущие пальцы на ногах приводили меня в ужас, представляясь такими же огромными, как лапы того парня из фильма «Американский оборотень в Париже». Но я осознала еще и другое — я никогда не смогу соперничать с матерью за любовь отца, ведь из меня вырос уже почти взрослый мужчина, громоздкий и неуклюжий. Так что мне оставалось одно — походить на него, а не на нее. Я вынуждена была внутренне выбирать все мужское в надежде, что тогда меня полюбит мать.

Какую обувь я носила? Восьмого размера. В наши дни у многих женщин такие ноги. Человеческая порода укрупняется. Джерри Холл имеет одиннадцатый размер. У моей матери был четвертый. Она как-то сказала мне, что чем породистее женщина, тем меньше у нее ножка. А еще она как-то сказала, что я не девочка. Какая же она все-таки была сучка! Бедный мой отец!

Стремясь выглядеть как мачо, я наращивала мышцы, козыряла резкими манерами и нелюбовью к водным процедурам, казавшейся мне нормой для окружавших меня юнцов. Я нарочно заваливала экзамены, хотя могла бы сдавать их отлично, поскольку тесты на ай-кью обнаруживали мое явное превосходство над этими неуклюжими потными прыщавыми кретинами, составлявшими мой круг общения в школе. Я состояла на учете как трудный подросток и болталась по улицам с «корешами», которых презирала. Я, всю жизнь ненавидевшая спорт, записалась в школьную команду по боксу. И имела заметный успех у девочек. Мое тело вело жизнь мужчины, но… Как бы это объяснить? Душа моя за телом не следовала. В четырнадцать лет я умудрилась стать отцом — благо родители той девочки увезли ее куда подальше. С ребенком этим я никогда не встречалась и, разумеется, не хотела этого.

Но несмотря на все мои старания, парень, смотревший на меня из зеркала, казалось, не имел ко мне никакого отношения. Я не походила на других — всегда одинока, всегда сама по себе. И родителям не было до меня дела — они даже не пришли на региональный матч, где меня объявили чемпионом по боксу. Они интересовались только друг другом. Дети откровенных гетеросексуалов все равно что сироты. А может, они даже как-то стыдились меня, видя во мне нечто вроде посмешища.

В четырнадцать лет я увидела по телевизору документальный фильм о транссексуалах и наконец поняла, что собой представляю. Теперь я точно знала, что являюсь жертвой гормонов, но мне не стало легче, поскольку в этом возрасте подобное осознание не оборачивается ничем, кроме стыда. Я была несостоявшимся мужчиной и ничего не могла с этим поделать. Только транссексуалам во всей полноте знаком смысл этого коротенького и ужасного слова «стыд». От стыда умирают пятьдесят процентов из нас — в основном кончают жизнь самоубийством или гибнут от рук изуверов, нетерпимых ко всему нестандартному. А кто-то, один раз надев женские трусики, уже не может преодолеть этот стыд. Вот я и решила оставить свое тело в покое, избегать любых сексуальных и эмоциональных контактов и развивать только интеллект. Я с головой ушла в учебу, она превратилась в мое убежище. Я решила стать юристом, как мой отец, — то есть опять-таки делала все, чтобы быть мужиком.

А потом я познакомилась с доктором Нейлом. Мне тогда было девятнадцать. Я изучала в юридическом колледже и гендерное право и попала на его лекцию о принципах хирургического вмешательства в реорганизацию пола. В то время это была одна из новых областей науки. Сейчас-то нам всем хорошо знакомы ее термины — предоперационные и послеоперационные транссексуалы, бисексуалы, переходный период — и мы можем отличить переодетого транссексуала от трансвестита, но в те времена все это являлось новинкой. Мы были мужчинами или женщинами по рождению, а все остальное считалось извращением или преступлением. Вот я и полагала себя мужчиной.

Я долго разглядывала его лицо на афише — спокойные добрые глаза, обращенные будто бы лично ко мне, благородная седина. Весь его облик излучал мудрость и невозмутимость. Я разглядывала его потом всю лекцию, не слышала ничего, а по окончании подошла и стояла, не в силах вымолвить слова, пока он раздавал автографы, подписывая экземпляры своей книги.

— Что вам, молодой человек? — спросил он с добродушной усмешкой. — Или девушка? Полагаете, вам нужны мои услуги?

Я покачала головой. Будучи девушкой в мужском обличье, я давно приучила себя отрицать это. Мне просто хотелось находиться рядом с ним. Это была любовь с первого взгляда, при том что я не являюсь геем. Тем более, что проклятый кусок плоти все еще топорщился у меня между ног при виде обнаженной женской груди или хорошенькой женской попки. Мне, конечно, не приходило в голову, что я могу быть лесбиянкой. Или просто бисексуалом. В общем, я полностью потеряла дар речи, А он хорошо понимал мои чувства. Я покраснела — а что выглядит смешнее небритых щек, залитых румянцем стыда?