Последние строчки он дочитывал, стоя лицом к окну, упершись в стол обеими руками и задумчиво глядя на серое здание багажного отделения. Кречко откинулся на стенку купе и полулежал с закрытыми глазами. Как и всякому человеку, далекому от искусства, ему любые стихи были в тягость. Но когда читает начальник — это святое. Приходько сидел на краешке полки и с жадностью внимал. Никто из них не заметил, что уже буквально три минуты в раскрытой двери их купе стоит миловидная женщина лет тридцати пяти и недоуменно вслушивается в строки стихов.

— Кто же автор? — недоуменно воскликнула она, — я очень люблю стихи, но это стихотворение ни разу не слышала. Или оно… из неодобренного? Ой, простите! Здравствуйте, товарищи военные!

— Здравствуйте, товарищ женщина, — как то неловко ответил Кречко. Волков скривился, но выдал не лучше:

— Здравствуйте-здравствуйте. Проходите, не стесняйтесь.

Он был при общевойсковых знаках различия, а вот Кречко щеголял в «гэбэшной» форме. На всякий случай они решили разделиться. К общевойсковой форме больше доверия, а «гэбистов» больше боятся. Вошедшая в их купе женщина наверняка в своей жизни о страхе перед представителями армии знала лишь понаслышке. Левая рука ее была занята дамской сумочкой, а правая сжимала чехол, в котором находился некий музыкальный инструмент в форме гитары. Если гитара была под стать чехлу, то она наверняка должна быть очень дорогой. Простые музыкальные инструменты в бархатных чехлах не возят.

Женщина была пострижена по последней московской моде; на нешироком, но выразительном лице ее слева от маленького носа было небольшое родимое пятно, размером с булавочную головку. Над верхней губой выступили капельки пота — в вагоне было натоплено. Темно-синяя сорочка и длинная (значительно ниже колен) юбка шоколадного цвета дополняли портрет незнакомки. Волосы у нее были русые, а выглядывающие из-под юбки лодыжки — словно выточенные из дорогого мрамора. На ногах ее были изящные дамские ботиночки на длинной шнуровке.

— Полагаю, что вы не обидитесь, если я вам уступлю свое место, — Андрей Константинович вылез из-за стола, — позвольте представиться: комиссар госбезопасности 2-го ранга Волков Андрей Константинович.

— Света! — протянула руку Волкову женщина, — Полякова Светлана. Преподаю в консерватории по классу фортепиано, хотя больше всего люблю играть на гитаре. Еду на выходные к тетке в Смоленск.

— А я — Иван Михайлович, — представился Кречко, — имею звание старшего майора.

— А молодой человек?

— Адъютантом я у товарища Волкова, — покраснел парень, — Алексеем меня звать. Если в дороге захотите чайку испить, с удовольствием вам принесу.

«Господа генералы» засмеялись.

— Ишь, какой адъютант нынче прыткий пошел! — покачал головой Кречко, — не смущайтесь, Алексей. Девушки — они внимания требуют.

Светлана задумчиво сдула со лба прядь волос. Девушкой она себя давно не считала, молодого человека по имени Алексей была старше на дюжину лет, а вот моложавый комиссар ей понравился. Сколько же ему лет? Сорок? Пятьдесят?

— Спасибо вам огромное! — поблагодарила она, — я как-то не дружу с верхними полками.

— Не за что! — сказал Волков, — в детстве я любил ездить на верхних полках. Никому не мешаешь ты и никто не мешает тебе.

Пока расположились, пока перезнакомились, поезд тронулся. За окном стало темнее от дыма паровоза, запах которого проникал даже через затворенное «на зиму» окно. Кречко сопел в своем углу, делая Алексею какие-то странные знаки и указывая глазами на почти накрытый стол. Показывал четыре растопыренных пальца, намекая, что количество пассажиров купе увеличилось на одного (одну). Алексей вопрошающе посмотрел на Волкова и принялся заканчивать сервировку «по-походному». В это время Светлана и Волков разговаривали о поэзии. То есть, Светлана разговаривала, а Андрей Константинович следил, чтобы не ляпнуть что-нибудь этакое… из Евтушенко или Вознесенского. Которых, в принципе, и не читал никогда. Ему больше был понятен Есенин, нежели «буревестники» его современности.

— Андрей Константинович, мы ждем команды! — напомнил истосковавшийся Кречко.

Волков очнулся от переполнявшей его душу лирики и плотоядно посмотрел на сервированный стол.

— Прошу вас, уважаемая Светлана…

— Леонидовна, но это не существенно!

— Светлана Леонидовна, присоединяйтесь к нашему столу, — простодушно сказал он, — пока едят солдаты спокойно дети спят.

— Не поняла? — очаровательно выстроила брови «домиком» женщина.

— Гиперболическая аллегория, — наморщил память Волков, — прошу не путать с параболической антенной.

За ужином много разговаривали о музыке и живописи. Разговаривала Светлана, а остальные мужчины ей внимали. В этой области разговор мог поддержать только Андрей Константинович, да и тот боялся попутать эпохи и рассказать о становлении русской школы живописи в начале восемнадцатого века под руководством французских мастеров. Особенно, когда в отечественной истории никогда и ничего подобного не наблюдалось.

После ужина военное красноречие убедило Светлану достать гитару из футляра и спеть несколько романсов. Голос у нее был низкий и бархатистый, чуть ниже чем у Жанны Бичевской. «Окрасился месяц багрянцем» в ее исполнении был очень неплох. Этакие сочные переливы, заставляющие разгибать мужские спины и втягивать намечающиеся животы.

— Я тоже немного на гитаре играю… играл, — признался Волков.

— Ну, так спойте что-нибудь, — предложила Светлана.

Кляня себя за свою непредусмотрительность, Андрей Константинович взял шикарный инструмент и к своему удивлению обнаружил на нем семь струн.

— У-у! — сказал он, — это — неправильная гитара. Я только на шестиструнной играть умею… умел.

Тут он понадеялся, что его оставят в покое. Но Светлана слегка наморщила свой очаровательный лобик и сказала, что это — беда поправимая. Конечно, у нее дома есть всякие гитары, но для того, чтобы превратить семиструнку в ее испанский вариант не надо быть Страдивари. Снимается самая верхняя струна и строй гитары перестраивается из Ре-Си-Соль в Ми-Си-Соль-Ре-Ля — вот и все дела. Только ей интересно вот что: шестиструнная гитара — штука в стране редкая. Не всякий преподаватель по классы гитары ей владеет. Очевидно, что товарищ Волков исполнял свой интернациональный долг в Испании и там пристрастился к шестиструнке?

— Лично товарищ Баамонде играть учил! — фыркнул Волков, — я ведь не невесть какой игрок…

— Не прибедняйтесь, товарищ командир! — засмеялась Светлана, протягивая настроенный под шесть струн инструмент.

…До половины одиннадцатого в купе была тишина. Игрок Волков был неважнецкий, певец… певец и вовсе не ахти. Но песни Высоцкого, Цоя, Шевчука, Макаревича, Григоряна (естественно, исполнявшиеся впервые) не оставили равнодушным даже Ивана Михайловича. Когда же под занавес Андрей Константинович спел несколько хитов «Арии» и «Мастера», публика была в культурологическом шоке. В открытых дверях купе теснилась молодежь, жадно внимавшая текстам, временами извергавшая религиозные стоны и вздохи.

— Прошу прощения, время уже позднее. Да и я гитару несколько лет в руки не брал.

Он смущенно потряс опухшими пальцами левой руки. В прошлой реальности они с Иннокентием Симоновым частенько играли на две гитары: Симонов вел соло, как наиболее виртуозный музыкант, а на долю Волкова доставался ритм.

— Товарищ командир, ну пожалуйста, еще одну — попросили пассажиры. Волков грустно улыбнулся и подул на пальцы. Митяева не мешало бы в финале.

В половине первого вагон спал. Лишь у окна напротив их купе Светлана строго допрашивала комиссара госбезопасности. Сам того не зная, он произвел маленькую революцию в музыке.