----------------------------

          Я спросил Дионисия— правда ли, отец Таврион гениальный художник? Тот промолчал, а потом пришел кТавриону в мастерскую и, разглядывая, как он пишет иконы, сказал: я вот слышалодну притчу, позволь отец Таврион, я и тебя с ней познакомлю. Жил некий монах —весьма строгой жизни, искусный, трудолюбивый. Целыми днями он молился, молчалда вырезал деревянные кресты с распятиями, раздавая бесплатно их по церквям ида по прихожанам. А как стал умирать — видит в тонком сне — огромная выгребнаяяма, а там все его поделки валяются. Является ему Матерь Божия и говорит: «Ненужны оказались Сыну моему твои изделия. А нужно было Ему от тебя толькопокаяние, чтобы познал ты все ничтожество дел своих пред делами Господними даперед крестной Его любовью!» Таврион ничего ему не ответил, а я защитил отцаТавриона — вы, говорю, отец Дионисий, лучше о своем покаянии подумайте. Потомучто он от ревности нападает так на Тавриона — ему кажется, что старец тогобольше любит — вон и келью ему дал в своем домике, а Дионисия отдельно поселил,да и служит все время с ним вместе, а Дионисия все чаще на исповедь ставит.

          А Таврион,когда я ему все это сказал, по смирению своему, махнул рукой и стал меняразуверять, что все это — только мирские наблюдения и что все это совсем не так— просто о. Дионисий здесь временно, и хоть он и взял разрешение у архиереяздесь служить, а все равно — он тут только на отдыхе, а о. Таврион — младшийсвященник при настоятеле.

         ------------------------------

          Однажды яспросил папу, что есть пошлость. Он сказал — пошлость начинается с одной и тойже фразы, повторенной с одним и тем же выражением. Это я к тому, что бесноватыеповторяют свои заунывные крики по несколько раз. Я спросил Дионисия — можетбыть, пошлость — это начало беснования? Он сказал — пошлость не в повторении,ангелы тоже славословят Господа троекратным «свят, свят, свят!» А в чем? —спросил я. Он сказал: пошлость в обессмысливании, в расхождении реальности исмысла, в отпадении от Бога. А потом добавил: геенна — вот апофеоз бессмыслицы,пошлость пар экселанс.

          — А почему тывсе-таки вышла за него замуж? — спросил Один Приятель, ядовито прищурившись. —Ведь он был на тридцать лет тебя старше. Старик!

          — Заурядныйчеловек всегда видит в незаурядном непревзойденного соперника, даже если тотмертв. Ты не способен расслышать музыку наших отношений. А знаешь, как мыпознакомились? В очереди за огурцами. Представь — была ранняя весна, и мы сподругой стояли в очереди, чтобы купить на свою нищенскую стипендию всего два каких-нибудьтам огурчика. А он стоял перед нами и накупил сразу кучу всего — и огурцов, ипомидоров, и оливок, и всякой зелени, и ананасовых компотов — и предложил насдовезти с нашим «неподъемным» грузом на своей машине. Мы нырнули в нее,пересмеиваясь и радуясь неожиданному приключению, а он повез нас на свою дачу,пугая сказками о Синей Бороде. «Теперь вы мои пленницы, а пленниц надо кормить,— говорил он, распахивая одну за другой стеклянные двери необъятных комнат. —буду кормить вас французским сыром и мясом, усеянным шампиньонами, а поить будусамым ледяным, сулящим ангину шампанским, с ананасовыми дольками. Другойбаланды у меня не припасено». А сам, между прочим, все время повторял, чтодача-де не его, а он только шофер хозяина... Ха-ха-ха! — она вдруг покраснела,чувствуя на себе скучающий взгляд Одного Приятеля, пытающегося зевнуть.

          — Ну и что? —сказал он, прикрывая рот рукой. — Ну и что!

          Иринаогляделась: священники, кроме Тавриона вернулись в алтарь, Саша стоял на амвонеза высокой узенькой кафедрой и читал по большой книге молитвы, стараясьпридерживаться общепринятых здесь специфических заклинательных интонаций. Емуаккомпанировал другой — черноглазенький и всклокоченный, уже без голубогонаряда, в одном черном подряснике.

          ОколоТавриона, оставшегося на прежнем месте, стоял теперь женоподобный Лёнюшка снеподкупным выражением лица, с полотенцем, перекинутым через руку, и с высокимзолотым стаканчиком. Народ вытянулся в широкошумную очередь, чтобы получить отрусобородого таинственное начертание на лбу.

         ----------------------------

          Отец Иеронимтакой добрый! Он весь — сама любовь. Дионисий говорит: отец Иероним принимаеткаждого человека, как ангела, и видит в каждом — образ Божий. А я вижу — духовноеповреждение. Я спросил о. Тавриона. Он сказал: это два способа видения одного итого же. Я спросил: как так? Он сказал: чтобы видеть истинное — надо отсечьискаженное; чтобы увидеть поврежденное — надо знать истинное. А потом добавил:но первое — благодатней.

         ------------------------

          Исповедовалстарцу помыслы об о. Дионисии и даже не знал, что это будет так стыдно. Он таксокрушался, так сокрушался обо мне: вот видишь, что получается — ты осуждалсвоих знакомых за их гордыню и самолюбие, а сам поступил еще хуже, чем они, —поставил себя на место Бога, присвоив Его право судить о них! Когда мы осуждаемчеловека, мы тем самым превозносим себя до небес. И за это Господь попускаетнам самим впасть в подобное прегрешение, чтобы мы опомнились, познавсобственное свое ничтожество, и помирились с братом своим, сокрушаясь о нашемобщем грехе.

          А как же, —спросил я, — если человек творит зло, мы что же, ничего не можем сказать обэтом? А он сказал: мы должны осуждать это зло, этот грех и даже ненавидеть его,но не самого человека.

          Я спросилТавриона: как так? Он ответил: осуждая человека, мы выноси приговор ему самому,со всей той тайной жизнью души, о которой печется Господь и которая от нассокрыта. Это то же самое, как если бы мы, видя только кусочек уха вздумали бысудить обо всем лице и заключили бы, что оно безобразно. Поступок еще не естьпрямое свидетельство тех или иных душевных качеств. Можно швырять деньги наветер — и при этом быть сребролюбивым; можно совсем мало есть — и при этомчревоугодничать; можно унижать себя самого безмерно — и при этом костенеть всамолюбии.

          — Тетенька,вы такая красивая, добрая, — подайте бедному сироте на дорогу.

          Ирина поднялаглаза и увидела перед собой мальчика лет пятнадцати с типичным лицом дауна:характерные редкие зубы, высокие десны выглядывали из полуоткрытого рта.

          — У менямамка умерла! Папки нет! Бабка одна меня сманила сюда да тут бросила.

          Ирина вложилаему в руку бумажку, с которой он тут же отошел, в изумлении вертя ее в руках иразглядывая:

          — Какаякрасивая! Новенькая. И пахнет хорошо, — он поцеловал купюру и засмеялся отсчастья.

         -------------------------------------

          Отец Дионисийспросил: ну что, не дает тебе Таврион иконы писать? Не дает, — сказал я. Иправильно, — сказал он, — а то ты еще будешь считать, что делаешь для Богавеликое дело. Я спросил его: отец Дионисий, почему вы такой недобрый? Вы женикого не любите, а Бог — есть любовь. А он ответил: это только светскиерассуждения — добрый-недобрый, плохой-хороший. А у христиан другие цели. Он неставит перед собой задачу сделаться тем, что принято называть в миру хорошимчеловеком. Я: как так? Разве ему позволительно оставаться плохим? Он поморщилсяи неохотно ответил: Господь наш сказал — «Возьмите иго Мое на себя и научитесяот Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем». Он не сказал — ибо Я —высоконравственный, морально устойчивый, добродетельный, добросовестный ипринципиальный, прост в быту, обходителен на работе, предупредителен сдрузьями, верен и честен, то есть не подхалим, не взяточник, не карьерист, нестукач, не шулер, и вообще Я этакий «добрый малый», этакий ходячийморально-нравстенный кодекс, как представляют некоторые интеллигенты. Я растерялсяи спросил: какой же Он? А он ответил: Живой. Я спросил: а как же? Он ответил:схема остается лишь мертвой схемой, идолом, не имеющим ничего общего с истиннымБогом. И потому наши рационалисты, вольнодумцы и моралисты, поклоняющиеся этомубезличному, безымянному, безответному и бездушному суррогату, превращаются всамых завзятых идолопоклонников.