— Да вы незнаете, в каких грехах они все живут! Для них блуд и пьянство — это даже незло! Как же я могу не осуждать их? А это их тщеславие? А это самодовольство!

          — А о себе тычто думаешь? Вот ты отстранился от них, погибающих в разврате, и теперьспасаешься своим высоким подвигом, так ведь?

          — Так! —крикнул я ему назло.

          — А Бог гдеже? Бога ты куда дел? — спросил он вдруг, совершенно спокойно и не раздражаясь,словно подчеркивая свое превосходство. — Бога, который помышляет о человеке идля которого каждая человеческая душа дороже целого мира? А вот Господьприведет их к покаянию, очистит и освятит, а ты все будешь лаяться состаростихой да думать, какой ты великий подвижник? А? что получается?

          Я пришел вотчаянье и стоял перед ним как сопляк. А он сказал:

          — Аполучается то, что все эти твои труды и страдания пропадут даром, да ещеобратятся тебе же во зло, ибо окажутся все той же гордыней и лицемерием.

         ---------------------------------

          Ирина была ввосторге. «Нет, видимо, и здесь встречаются умные люди», — с удовольствиемподумала она и прочла дальше:

          Пойду завтраисповедоваться в осуждении священнослужителя.

          Внезапновспыхнул яркий свет, алтарные врата распахнулись, и Ирина увидела, как наамвоне появились юноши в голубых хитонах с длинными горящими свечами. Сойдя соступени, они встали симметрично лицом друг к другу по обе стороны от входа наамвон, по-видимому изображая неких стражников. Тот, который оказался к Ирине вполупрофиль, был Саша. Он ревностно вытягивал подбородок и при этом сильносутулился. У него выросло некое подобие бородки, и это делало весь егомальчишеский облик несуразным и жалким.

          Из отверстыхалтарных врат торжественно и церемонно показалась процессия монахов в голубыхоблачениях. Прошествовав в центр храма, они, развернувшись, встали лицом калтарю то ли полукружием, то ли треугольником, со старцем во главе. По правуюруку от него Ирина увидела Калиостро — еще более загадочного и осанистого всвоем голубом наряде и спускающимся по нему с черной высокой шляпы недлиннымшлейфом. Напротив него очутился тот — русобородый со строгим внятным лицом,который сопровождал старца во время его послеобеденной прогулки. Рядом с ним,вытянувшись по струнке, стоял черноглазенький с всклокоченной бородой. Изалтаря важно и неприступно выглядывал Лёнюшка.

          — Кто такойТаврион? — спросила Ирина, отыскав Пелагею и пробравшись к ней сквозь застывшиечерно-бурые фигуры.

          — А вот он! —старуха кивнула на русобородого. — Иконописец, — добавила она уважительно.

          — А Дионисий?

          — А вот этот— грозный такой, — она показала на Калиостро. — Ученый! Богослов. А уж строгий!Тут одна к нему подошла на исповеди, говорит, мол, во всем, батюшка, грешна, вовсех грехах, какие только ни есть! А он ей: «Что — машину угоняла, банкграбила, в покушении на члена правительства участвовала?»

          — Тише вы! —зашикали на них. — Нашли время разговаривать!

          — А фамилия унего — такая звучная, такая благородная, наиблагороднейшая прямо, — все-такипрошептала Пелагея.

          Старец вдруготделился от остальных монахов и, сопровождаемый юношами со свечами, медленно ичинно взошел на амвон. Предприняв несколько ритуальных переходов вправо ивлево, он спустился вниз и, шествуя через всю церковь, совершал, как заключилаИрина, какое-то чрезвычайно изящное магическое действо, обмахивая богомольцевдымящимися и дивно позвякивающим в такт каждому движению его руки кадилом. Приего приближении все, как по мановению, почтительно наклоняли головы, и этасцена показалась Ирине возвышенной и грациозной. Как только процессияпоравнялась с Ириной, обдавая ее дивно пахнущим дымом, она тоже чуть-чутьпоклонилась, словно выказывая, что и она согласна участвовать в этом прелестномобряде, и в то же время пользуясь случаем не встречаться до поры глазами сАлександром. Но она не рассчитала, выпрямившись слишком рано, и поневоле посмотрелана него в упор.

          — Да если тыменя не отпустишь, — орал Саша, — я все равно убегу! Старец сказал, чтобы безтвоего разрешения я не приезжал, ну что ж — я тогда просто убегу к тем хипарям,с которыми мы случайно и попали в его Пустыньку. Накурюсь марихуаны, наколюсьдо одури, напьюсь в лоскуты! Буду ночевать по вокзалам и пустырям, а здесь неостанусь! «Тонкие образованные люди! Дивные концерты! Фантастические пикники!»А все только и знают, что тайно ненавидят друг друга, завидуют, сплетничают итщеславятся кто во что горазд. Прожженные лицемеры! Что ты думаешь — я не вижу,как они, делая сочувственные лица и набивая брюхо твоими угощениями, радуются ипотешаются твоему падению, твоему бесчестию, с интересом наблюдая, что ты ещетам выкинешь — какой фортель?

          Ирина сухохохотнула:

          — Ты бредишь,Александр, ты просто бредишь! Какому падению? Какому бесчестию? Что ты имеешь ввиду?

          — Да ведьраньше ты была среди них как белая ворона — храбрая, откровенная, свободная. Тывсегда защищала слабого, ты могла сказать в лицо стукачу, которому все вежливоулыбались, что он стукач, и чиновному хаму, пред которым все расшаркивались итайно и явно, что он — свинья! Мама, ты была прекрасна, репутация твоя былабезупречна, ко всему прочему — ты оставалась первой красавицей, и богачкой, ищеголихой, но они чувствовали, что ты и это можешь отбросить во имя каких-товысших соображений! А теперь? Теперь ты стала, как они, и потому они все такпразднуют, так ликуют, ибо сладко, мама, грешнику — падение праведного. А этоготвоего подонка, — он вдруг взглянул на нее исподлобья, — который отсюда невылезает, — я просто спущу с лестницы.

          Оназавернулась в шаль, потом выбросила вперед руку с указательным пальцем икрикнула звонко и сдержанно:

          — Вон, вон изэтого дома!

          — Так какаяфамилия? — спросила Ирина, как только старец вернулся на прежнее место. — Язнаю многих отпрысков аристократических фамилий — и в Лондоне, и в Париже,возможно, среди них отыщутся родственники вашего Дионисия.

          — Да вот неприпомню, — добросовестно наморщила лоб Пелагея, — помню только, что онаблагородная.

          — Волконский?Оболенский? Трубецкой? — спрашивала Ирина, чрезвычайно заинтересованная.

          — Нет! Ещеблагозвучнее.

          — Нарышкин?Юсупов? Гагарин? — перечисляла Ирина не без удовольствия.

          — Куды! —махнула рукой старуха. — Бери еще выше!

          — НеужелиРоманов? — прошептала Ирина, все более изумляясь.

          Пелагеяпосмотрела на нее с досадою.

          В алтарномпроеме вдруг выросла фигура Тавриона. Он поднял торжественно над головойбольшую золотую книгу и, выступив вперед, возгласил:

          — Всякоедыхание да хвалит Господа!

          — Да хвалитГоспода! — подхватил старушечий хор.

          Это Иринепонравилось, она наконец-то поняла какой-то смысл, и он показался ей оченьемким и поэтичным. Однако она подумала, что если останется наблюдать за этимэффектным зрелищем, то никак не успеет дочитать тетрадь, каждая буква которой иволновала и уязвляла ее.

         ------------------------------

          Хоть я илюблю отца Тавриона, а все равно на него обижаюсь, что он не дает мне иконыписать!

          Какоеискушение! Обозвал старостиху жабой! Говорю — я не намерен строить вам дом, накоторый вы пускаете церковные денежки. А правда — откуда у нее деньги на такиехоромы, которые она для себя возводит, если не из церковной кассы? И ведь какаяхитрая — строит не на виду, а в соседнем поселке, и в то же время достаточноблизко, чтобы можно было каждый день ездить туда-обратно.

          Не могу! Немогу больше! Завтра же пожалуюсь батюшке на старостиху! И потом — этибесноватые, которых мне подселили в подвал, всю ночь орут: ни спать, нимолиться!

          А ведьстаростиха все специально подстроила — спрятала угольки, чтобы я не мог разжечькадило и чтоб о. Иероним от меня отвернулся. А вышло все равно не так, как онахотела — он же меня и утешал и даже назвал «деточкой».