— Я этого неговорила!

          — Не говорила,а все же по-твоему выходит, что это так! Что же этот выдающийся, как тысчитаешь, честный человек все время повторяет, что Он — Сын Божий? Что Он умрети в третий день воскреснет? Что Он исшел от Отца и идет к Отцу? Что повоскресении Своем Он привлечет к Себе всех верующих в Него? Что Он придет всонме ангелов во Второе Пришествие и будет судить живых и мертвых? А? Если быОн был всего-навсего человек, то выходит — Он что, лгал? Значит по-твоемуполучается, что правильно распяли Его иудеи как искусителя?

          — Он необязан нести ответственность за фантазии своих полуграмотных учеников, —ответила она ему сдержанно и даже мягко. — А вот ты здесь стал настоящимфанатиком, маньяком, истерикующим неофитом. Я теперь отлично понимаю, почемуздесь от тебя все отмахиваются!

          — Кто, ну ктоот меня отмахивается?

          — Я теперьпонимаю, по какой причине тебя неделями не желает видеть твой старец, почемуэтот иконописец не приглашает тебя на чаепитья, а этот — высокий, — она хотеласказать Калиостро, — Дионисий третирует тебя как сопляка и мальчишку. Ты здесьстал большим роялистом, чем сам король, большим католиком, чем сам ПапаРимский!

          — Кто, ктотебе сказал это? — оторопел Саша. — Да отец Иероним любит меня бесконечно,потому что он всех любит и не может не любить! Отец Таврион учит меня писатьиконы, я его ученик, понимаешь ты это? А с отцом Дионисием мы часами, слышишь,часами гуляем и разговариваем!

          — Да, —ядовито усмехнулась она, — ты бы поусерднее таскал трубы , поискуснее красилзаборы и похудожественнее тер краски!

          — Ктонаговорил тебе этой ерунды? — Саша в отчаянье глянул на монаха Леонида. Тотзаморгал и втянул голову в плечи. — Леонид, это ваша работа? Для того вы менязазывали к себе писать письма и все расспрашивали про отца Тавриона да про отцаДионисия, чтобы послужить после внештатным осведомителем? Я всегда чувствовал,что вы только юродствуете, прикидываетесь этаким дурачком — «идиотизм»!«шифрания»! — а сами превосходно во всем разбираетесь! «Бога надо проповедоватьне какими-то там рассказами, а собственной жизнью и смертью!» — передразнил онЛёнюшку. — Так-то вы проповедуете? Только зачем вам это понадобилось? Этоковарно! Коварно!

          — Не строй изсебя, Александр, этакую оскорбленную добродетель, — перебила Ирина. — Это тебене идет. Это дурная игра: раньше я был плохой мальчик, жил среди негодяев, пил,курил, воровал из дома вещи и книги, а теперь вот исправился и стал чист, какангел небесный. Чтоб валяться пьяным на голой земле, необязательно уезжать затридевять земель!

          Саша сненавистью посмотрел на убогого монаха и вышел, шваркнув дверью так, чтоуничтожил на потолке последние признаки штукатурки.

          —Монашествующий ковбой! — с усмешкой кинула ему Ирина. — Ну, — она посмотрела намонахов и улыбнулась, — продолжим наши богословствования? Я вот была в Америкена премьере фильма «Джизус Крайст супер стар» — «Иисус Христос суперзвезда» —перевела она деликатно, — и он меня совершенно, совершенно потряс: какая музыка,хореография, пластика, эксцентрика! Сколько экспрессии! Просто феерия! Магия!Там такая пронзительная импульсивная музыкальная тема — я бы напела, но боюсьошибиться. И потом — это моление о чаше! Просто грандиозно! Оно перемежаетсяфрагментами с распятием, снятым в различных ракурсах...

          Она окинулавзглядом слушателей, и у нее возникло невольное подозрение, что ее никто непонимает. Анатолий сидел, буквально разинув рот, глядя затуманенным, ослепшим,обращенным внутрь взором. Лёнюшка, напротив, вылупил огромные глаза и, затаивдыхание, ловил каждое ее слово с непонятным мучительно-горестным выражением.Пелагея оперлась подбородком на руку и как будто дремала. Татьяна улыбаласьбессмысленной, почти безумной улыбкой, отвечая ею, по-видимому, на какие-тособственные размышления. И только Нехучу продолжала медленно покачиваться насвоей колченогой разоренной кровати.

          Ирине ужаснохотелось курить.

          — Как выйдешь— направо и через сарай, — сказала Пелагея. — Я провожу тебя, а то там всарае-то гусак больно лютый.

          Гусакдействительно оказался агрессивным и, вытянув шею, с шипеньем пошел на Ирину.

          — Кыш! —пугнула его Пелагея, замахнувшись валявшейся здесь же палкой.

          — Прошу вас —не ждите меня. Я не боюсь гусей!

          Иринараспахнула дверь и оказалась на косогоре. Внизу чернела река, провожаемаяредкими кустиками. Кое-где еще горели жидкие огни, но жизнь уже замерла, толькобрехали по ледяному ветру собаки да луна лила на поселок недоброжелательныймутный свет.

          Ирина вынуласигарету и затянулась. Этот привычный жест умиротворил ее и снял напряжение,которое накапливалось за весь этот день. Ей вдруг мучительно захотелось вМоскву — отмокнуть в горячей ванне, освежиться бокалом вина, взбодриться чашечкойкофе с лимоном, разметать волосы, стянутые тяжелым узлом на затылке, и, включивдивную мелодию, расположиться в кресле, оснащенном сигаретой, зажигалкой ипепельницей. Потом вдруг — ближе к полуночи — нырнуть в милое английское платьев мелкую клеточку, со множеством пряжечек и обманных карманчиков или, наоборот,в немыслимо широченное итальянское с белыми резными манжетами и воротником,спускающимся на плечи, и сорваться в ночное пространство, и помчаться,помчаться куда-то головокружительно, почти вслепую, мерцая глазами из-подширокополой шляпы, — может быть, к Марине — этой блестящей актрисе с ееренуаровскими глазами и богемной квартирой, где все пестрит художественнымбеспорядком, или к Анне — этой шикарной модистке, с ее великолепно отделаннымдомом и изысканной публикой. Как раз к ней можно приезжать и после полуночи.Она все равно воскликнет «о!», увидев ее на пороге, усадит около какого-нибудьочаровательного человека с оливковыми глазами навыкате, который будет дониматьИрину вопросами: «Как это вы, с вашей красотой и аристократизмом, сумелиизбежать актерского поприща?» — «Ах, — ответит она, — многие вопрошали меня отом же, но я считаю, что жизнь — вот самый оригинальный и грандиозный театр!» —«Говорят, вы были музой такого талантливого драматурга. Не могли бы вы и мнеподарить хоть надежду увидеть вас на моей скромной завтрашней премьере? Я будуиграть во сто крат вдохновеннее, если буду знать, что в зале сидит такаяпрекрасная зрительница!» — «Что ж, я принимаю ваше приглашение, но — учтите — яочень взыскательна, — если мне что-нибудь не понравится, я просто встану ивыйду из зала, демонстративно стуча каблуками». — «Позвольте мне выпить за вашукрасоту и ум!» — «Это ваше право».

          — Здрасьтевам! Курит! — услышала она за спиной голос убогого монаха. — Ты чего это, а? Тыж бесов в себя, так и впускаешь вместе с этаким дымом. Раньше за курение нанесколько лет от святого причастия отлучали.

          — Не говоритеерунды! — она весело отмахнулась от него, выпуская дым через тонкие ноздри. —Нельзя же все понимать так буквально — это же образ, аллегория, метафора...

          — Это бесы-тообраз? — Лёнюшка посмотрел на нее в изумлении. — А вот как станет завтра отецИероним бесноватых отчитывать, так и посмотришь, какой это образ.

          — Как это —отчитывать?

          — А бесовизгонять, — пояснил монах. — Вот приходи в четыре часа в церковь — самаувидишь. Как батюшка бесноватых этих накроет епитрахилью или Евангелиепрочитает — ох, они тут и крутиться, и выть начинают, и лают, что псы, ихрюкают, и черным словом ругаются, и злыми голосами кричат.

          — О, так этобудет сеанс экзорцизма? Как интересно! Я смотрела один фильм, он так иназывается «Экзорцист», — просто упоительный! Я принимаю ваше приглашение!Знаете, я считаю, что в жизни все надо испытать — и роковую любовь, инаслаждения, и страдания, и ужасы, — и я никогда не отступаю, если мнепредоставляется возможность увидеть какое-нибудь новое захватывающее зрелище. Яи на корриде была, и крокодил на моих глазах съедал человека... Это былажестокая сцена, но это жизнь, и нельзя от нее малодушно отмахиваться.